Умирает человек. В прежнее время похоронный обряд имел совершенно ясный смысл. Люди собирались к гробу умершего, чтобы помолиться за упокой его души; сам труп представлял из себя нечто таинственное и священное, как храм, в котором жила бессмертная душа человека. А «храм оставленный — все храм». Для нас, в настоящее время, живой человек есть лишь известная комбинация физиологических, химических и физических процессов. Умер человек — данная комбинация распадается, и человек, как таковой, исчезает, превращается в ничто.
Остается туша гниющего мяса. Какое к ней может быть разумное отношение? Такое же, как при жизни человека — к его отбросам. Говоря словами кн. Андрея Болконского в «Войне и Мире», следует взять эту тушу за голову и за ноги и бросить в яму, чтоб она не воняла под носом. Как к отбросам, с отвращением, и относится к трупу всякая живая тварь, кроме человека. Мы же кладем это разлагающееся тело в ящик определенной формы, обтянутый красной материей, ставим у ящика почетный караул, сменяющийся через каждые десять минут (подумаешь, — нашли, что караулить!); для вящшего почета несем до могилы, кряхтя и обливаясь потом, тяжелый ящик на плечах, а сзади едут пустые дроги. Играет музыка. Для чего все это? Какой в этом смысл?
Все эти нелепые на вид условные действия наливаются смыслом, поэзией и красотой, когда мы дадим себе отчет, в чем значение обряда, и как действует он на душу человека. Обряд есть условное действие, символически отображающее наши чувства. Великое, совершенно незаменимое значение обряда заключается в том, что переполняющие нашу душу чувства он направляет в определенное русло и этим до чрезвычайности облегчает проявление наших чувств.
У людей есть необоримая потребность в торжественно–радостные и торжественно–печальные моменты своей жизни собираться вместе и в чем–то проявлять владеющие ими чувства. Но только люди исключительной одаренности, и притом совершенно особенной, импровизационной, одаренности, умеют выливать теснящиеся в душе чувства в свои собственные, непосредственно ими создаваемые формы. Большинство на это совершенно неспособно. Неспособно на это даже большинство художников, потому что, вопреки мнению профанов, очень мало кто из художников способен творить в состоянии сильной эмоции. Вот тут–то и нужны закрепленные, твердые обряды, нужны определенные русла, в которые бы могла свободно и легко устремиться владеющая человеком скорбь или радость.
Ф. И. Буслаев замечает по поводу народных причитаний над покойником: «Причитания смягчают и успокаивают душевную скорбь, и тем более причитания заученные, обычные, испокон веку идущие из рода в род; точно так же, как слезы облегчают, между тем как немая скорбь невыразимо томит сердце. Потом, уже в самых причитаниях этих, в обычных эпических воплях заключается источник облегчения».
Церковь хорошо учитывала эти потребности человеческого духа, шли им навстречу со своими величественными, потрясающими душу обрядами, посредством этих обрядов создавала соответственные настроения и таким образом воспитывала души людей в нужном ей направлении. Многие из этих обрядов поистине великолепны. Напр., — православная наша панихида и вообще весь чин погребения. Черные ризы, восковые свечи в руках участников, светильники у углов гроба, мерцающие сквозь кадильный дым, запах ладана и воска, «во блаженном успении вечный покой», комки земли, сыплющиеся на крышку гроба, «земля еси и в землю отыдеши, амо же вси человеци пой дем»… И этот гениальнейший по своей простоте и силе реквием — «Со святыми упокой». И согревалась, и сотрясалась застывшая в скорби душа, и изливалась в слезах и, незаметно для себя, через это даваемое ей утешение, воспринимала и то основное настроение, которым пропитаны были обряды: живая жизнь, заслоненная печальною, серьезною и величественною смертью, тленность и ничтожность этой земной жизни, «истинная жизнь», ждущая нас там, за гробом, необходимость всегда помнить о смерти и быть готовым к переходу в ту жизнь, ..
В настоящее время у нас весь этот старый ритуал отпал, и на его месте, если строго говорить, не осталось ровно ничего.