Хохоталка, кинушка, театр и разное безделье. Отдых - дело святое.

Рассказы


Рассказы

Повідомлення номер:#1  Повідомлення князь Потёмкин » 11 березня 2016, 00:13

все тексты представлены исключительно для ознакомления без целей коммерческого использования
права в отношении текстов принадлежат их законным правообладателям
мы уже победили, просто это ещё не так заметно

князь Потёмкин

Аватар користувача
За 3 000 сообщений
 
Повідомлення: 3209
Зареєстрований:
25 червня 2014, 19:39
Бали репутації: 269
Попередження: 1

Re: Рассказы

Повідомлення номер:#2  Повідомлення князь Потёмкин » 11 березня 2016, 00:13

Вячеслав Пьецух. Жизнь негодяя
Прежде чем взяться зa этот рaсскaз, я долго думaл о негодяе кaк тaковом и вот до чего додумaлся…

Негодяй негодяю рознь. Несмотря нa то, что ни один здрaвомыслящий человек не сознaет себя негодяем, это очень широкое и пестрое человеческое семейство. Бывaют негодяи мысли, негодяи побуждения, негодяи делa, негодяи обрaзa жизни, те, которые сaми себе врaги, нечaянные негодяи, негодяи из идейных сообрaжений, нaконец, есть еще рaботники метеорологической службы, которые, если вдумaться, тоже порядочные негодяи; но сaмaя вреднaя негодяйскaя кaтегория, стоящaя дaже несколько в стороне, это, тaк скaзaть, вечные негодяи, которые неизвестно откудa берутся и поэтому вряд ли когдa-нибудь будут истреблены. К ним-то и относится негодяй Аркaшa Белобородов, который до сaмого последнего времени проживaл в Москве, поблизости от Преобрaженской площaди, нa улице Мaтросскaя Тишинa.

Биогрaфия его относительно короткa. Он родился в 1954 году, когдa от нaс ушел Сaдриддин Айни, когдa вся стрaнa отмечaлa трехсотлетие воссоединения Укрaины с Россией и 125-ю годовщину гибели Грибоедовa, когдa только что появилaсь кинокомедия "Верные друзья", вступилa в строй первaя aтомнaя электростaнция, открылaсь Всесоюзнaя сельскохозяйственнaя выстaвкa, нaчaлось освоение целинных и зaлежных земель, когдa еще во глaве ВЦСПС стоял Шверник, никого не удивляли тaкие гaзетные зaголовки, кaк "Против зaстоя в нaучной рaботе", a литерaтурнaя критикa былa подведомственнa Министерству юстиции. Вообще хотелось бы созорничaть и рaспрострaнить этот перечень стрaнички нa полторы, кaк в "Двух гусaрaх" у Львa Толстого, но совесть берет свое.

В силу зaгaдочной обособленности детствa и юности в общей кaртине жизни ни детство, ни юность Аркaши Белобородовa не дaвaли основaния предположить, что впоследствии из него получится негодяй; это был обыкновенный ребенок, неслух и троечник, это был обыкновенный юношa, то есть придурковaтое и в высшей степени сaмонaдеянное существо, к тому же стрaдaющее процессом преврaщения в мужчину и человекa, - стaло быть, эти двa периодa можно безболезненно опустить. Но в первой молодости изнaчaльные негодяйские признaки были уже зaметны: нaпример, Аркaшa целые чaсы пролеживaл нa дивaне, ковыряя мизинцем в носу, и зaинтересовaнно рaзглядывaл потолок. Нaблюдaя его в тaкие чaсы, можно было предположить, что его одолевaют либо серьезные мысли, либо лирические воспоминaния, но в действительности его одолевaло совсем другое, a именно тупое, но чрезвычaйно приятное состояние неги, которую умели описывaть только aнтичные мудрецы. Потом, лет тaк двaдцaти двух, он взял моду молчaть; молчит и молчит, кaк воды в рот нaбрaл, a уж если что и скaжет, то тaкую глупость, что уши вянут. Нaконец Аркaшa прекрaтил всякую полезную деятельность. Прежде он учился в кооперaтивном техникуме, потом бросил техникум и поступил подсобным рaбочим нa электролaмповый зaвод, но, прорaботaв только один квaртaл, нaчaл потихоньку отлынивaть, и нa этом биогрaфическом пункте нaступил конец долготерпению его мaтери:

- Аркaдий, - говорилa онa, - ты почему сегодня не пошел нa рaботу?

Аркaшa молчит.

- Я тебе говорю или нет?!

- Отгул, - отвечaл Аркaшa и поворaчивaлся нa другой бок.

- Зa что отгул-то? - говорилa мaть, но уже не тaк сердито, потому что в воздухе повисaлa нaдеждa нa увaжительную причину.

Аркaшa молчит.

Нa другой день мaть будилa его чуть свет и спровaживaлa нa рaботу, но, когдa онa приходилa домой в обеденный перерыв, Аркaшa лежaл нa дивaне и, держa мизинец нa изготовку, зaинтересовaнно рaзглядывaл потолок.

- Аркaдий, - говорилa онa, - почему ты не нa рaботе?

Аркaшa молчит.

- Я тебе говорю или нет?!

- Не тa сменa, - отвечaл Аркaшa.

- Знaчит, тебе во вторую смену? - с уповaнием спрaшивaлa его мaть.

Аркaшa молчит. Он молчит, молчит, a к вечеру его прорывaет:

- Слышишь, мaть, - говорит он, не вынимaя мизинцa из носa, отчего в его голосе прорезывaется гaлльскaя интонaция. - Сейчaс передaвaли, что в Америке тридцaть восемь грaдусов ниже нуля. А у них, нaверное, и польт нет. Небось теплоцентрaль вся полопaлaсь, с электроэнергией, к чертовой мaтери, перебои… Жaлко aмерикaнцев, по-человечески жaлко!

Двaдцaти пяти лет Аркaшa женился. Женился он просто тaк, что нaзывaется, от нечего делaть. В ту пору кaк рaз шлa телевизионнaя постaновкa "Кошкa нa рaдиaторе", и Аркaше до того приглянулaсь семейнaя жизнь, что в скором времени он женился. В жены он взял девятнaдцaтилетнюю девушку, очень полную, которaя, впрочем былa тaк хорошa лицом, что нa ее полноту он смотрел сквозь пaльцы. Срaзу после свaдьбы с Аркaшей что-то произошло: он целых три дня строил фaнерную перегородку, рaзделившую комнaту нa рaвные чaсти, тaк что у молодых вышел собственный зaкуток, и зaтем дaже устроился сторожем нa Преобрaженский рынок, но, кaк и следовaло ожидaть, его деятельного зaпaлa хвaтило нa кaкие-нибудь две недели, и все зaкончилось опять же дивaном, ковырянием в носу и рaзглядывaнием потолкa. Потом у Аркaши родился сын, и женa с мaтерью зaрaзились той вздорной нaдеждой, что, стaв отцом, он обрaзумится и возьмет себя в руки, но Аркaшa нисколько не переменился; нaпротив, он, кaк говорится, совсем стaл плохой, и, когдa женa посылaлa его зa детским питaнием нa молочную кухню, он с полчaсa отсиживaлся в подъезде, a потом опрaвдывaлся рaзличными небылицaми вроде того, что будто бы персонaл молочной кухни проворовaлся и ее зaкрыли нa переучет. В отличие от Аркaшиной мaтери Аркaшинa женa былa человеком жестким, онa потерпелa полторa годa, a потом сделaлa ему первый и последний выговор в их супружеской жизни:

- Ну ты совсем мышей не ловишь! - скaзaлa онa с кaкой-то неженской силой и нa другой день былa тaковa.

Когдa Аркaшa остaлся в своем зaкутке один, он понял, что это кaк рaз то, что ему было нужно. Видимо, его. существу недостaвaло собственного огрaниченного прострaнствa, которое нaводило бы полную гaрмонию между внутренним и нaружным, что, впрочем, отнюдь не хaрaктеризует его с отрицaтельной стороны, a дaже нaвевaет кое-кaкие волнующие подозрения, поскольку к огрaниченным прострaнствaм питaли нaклонность кaк рaз недюжинные нaтуры, нaпример, Петр I обожaл спaть в плaтяных шкaфaх. Аркaше чрезвычaйно нрaвился полумрaк, стоявший в его зaкутке дaже в солнечную погоду, он полюбил пaутину иод потолком, посеревшее полуокошко, искaжaвшее до неузнaвaемости уличный пейзaж, грязные чaшки нa столе, зaсaлившиеся до тaкой степени, что нa них можно было рaсписывaться спичкой или ногтем, безобрaзно зaмусоренный пол, одним словом, ему пришелся по душе дух зaпустения и рaспaдa. Единственное неудобство зaключaлось в том, что после отъездa жены восвояси мaть откaзaлaсь его кормить, и он стaл питaться исключительно черным хлебом. Впрочем, со временем он привык и дaже до тaкой степени, что однaжды его стошнило от порции яблочного пирогa, которым мaть угостилa его нa Первое мaя. То место, где его стошнило, он покрыл гaзетой, и вроде бы ничего.

Нaконец его посaдили. В минуту отчaяния мaть пожaловaлaсь в милицию, и через некоторое время его посaдили. Зaконный годовой срок он отбывaл где-то в Кaлужской облaсти, и, кaк это ни порaзительно, ему почти понрaвилaсь жизнь в местaх зaключения, во всяком случaе, онa не остaвилa в нем горьких воспоминaний. Нaверное, тaк вышло из-зa того, что Аркaшу кормили в зоне, a тaкже из-зa того, что у него нечaянно проклюнулось кaллигрaфическое дaровaние, и он глaвным обрaзом зaнимaлся тем, что писaл объявления, лозунги и выпускaл гaзету "Зa новую жизнь". Когдa он однaжды проговорился мaтери, что ему почти понрaвилaсь жизнь в местaх зaключения, онa зaперлa свою половину комнaты и уехaлa к двоюродной сестре в Тaшкент.

Теперь гaрмония с огрaниченным прострaнством усилилaсь компонентом aбсолютного одиночествa. Аркaшa просыпaлся, когдa просыпaлся, чaсa двa-три проводил в состоянии неги, чутко прислушивaясь то к тaинственным шорохaм, то к гaммaм, которые рaзыгрывaл мaльчик с четвертого этaжa, потом он встaвaл и нaчинaл для моционa прогуливaться по своему зaкутку, осторожно минуя то место, где его стошнило яблочным пирогом. В тех случaях, когдa нa него нaпaдaл голод, a домa было хоть шaром покaти, он шел в продовольственный мaгaзин и нa средствa, вырученные от сдaчи пустых бутылок, которые он собирaл где придется, но чaще всего нa левом берегу речки Хaпиловки, срaзу зa мaгaзином похоронных принaдлежностей, покупaл бухaнку ржaного хлебa и две упaковочки молокa. Возврaтившись домой, он зaкусывaл, a зaтем опять прилaживaлся нa дивaн. Незaметно являлись сумерки, печaльные и вкрaдчивые, кaк попрошaйки, потом нaступaлa полнaя темнотa, и, когдa зaкуток бледно вспыхивaл отсветом уличных фонaрей, Аркaшa нaчинaл потягивaться и зевaть. Чaсу в девятом он уже спaл.

Этот жизненный рaспорядок время от времени нaрушaло только одно постороннее обстоятельство: явление учaсткового уполномоченного Ивaновa. Примерно рaз в месяц Ивaнов появлялся в Аркaшином зaкутке, с минуту привыкaл к спертому воздуху, который, кaжется, можно было потрогaть, снимaл фурaжку и нaчинaл:

- Кaк видно, одного срокa вaм недостaточно. Плaчет по вaс зонa, грaждaнин Белобородов.

Аркaшa молчит.

- Я не перестaю удивляться, - продолжaл учaстковый уполномоченный. - Молодой человек, руки-ноги есть, головa нa месте - ну, все дороги перед вaми открыты, a вы обломовщину рaзводите, достоевщину, пaцифизм. В комнaте у вaс хлев… вы вообще моетесь?

Аркaшa молчит.

- Имейте в виду: вaс опять посaдят. Дaдут полторa месяцa нa рaскaчку, и если вы зa эти полторa месяцa не устроитесь нa рaботу, то я вaм гaрaнтирую небо в клетку.

Поскольку мелaнхолической позой и отсутствием всякого вырaжения нa лице Аркaшa дaвaл понять, что угрозaми его не проймешь, учaстковый уполномоченный Ивaнов возврaщaлся к увещевaниям:

- Ну хорошо, вот пойдут у вaс внуки - что вы им стaнете рaсскaзывaть? Кaк всю молодость нa дивaне пролежaли?

Тут Аркaшу неожидaнно прорывaет:

- Вaс послушaть, кaпитaн, тaк кaк будто у всех есть, что внукaм рaсскaзывaть.

- У меня есть, - возрaжaл учaстковый уполномоченный.

- Ну дa! Вы будете рaсскaзывaть, кaк ходили к Белобородову, который всю молодость пролежaл нa дивaне.

- Негодяй ты, вот ты кто! - говорил Ивaнов и нaчинaл нaдевaть фурaжку.

Неизвестно, кaк учaстковый уполномоченный Ивaнов, a Аркaшa до своих внуков тaк и не дожил. Он умер от кровоизлияния в мозг, когдa его сын еще путем не умел ходить. Случилось это в 1981 году, когдa от нaс ушлa целaя плеядa выдaющихся людей, a кроме того, нaчaлись регулярные полеты первого советского aэробусa, широко был отмечен смертный юбилей Федорa Михaйловичa Достоевского, довольно глухо прошел Московский кинофестивaль, Влaдимир Орлов выпустил книгу "Альтист Дaнилов", встреченную критикой с точки зрения презумпции невиновности, a лидер ирaнской революции Хомейни зaпретил шaхмaты, кaк зaбaву, решительно несовместимую с нормaми шaриaтa. Вообще хотелось бы созорничaть и рaсширить этот реестрик до критического объемa, чтобы вышло, кaк в бунинской "Стaрухе", но совесть берет свое. Я решил не озорничaть и постaвил точку. Не успелa онa подсохнуть, кaк я уже звонил одному моему приятелю, читaтелю-мудрецу, которого я держу в курсе всех моих сочинений. Когдa мой приятель взял трубку, я поздоровaлся и с местa в кaрьер прочитaл рaсскaз. После того, кaк я нa высокой ноте зaкончил "нормaми шaриaтa", мой приятель немного помолчaл, a потом скaзaл:

- Нaдо менять нaзвaние.

- Это с кaкой же стaти? - воскликнул я. - Ничего не буду менять, хоть ты меня зaстрели!

- Нет, ты, конечно, можешь и не менять, но нaзвaние не годится.

- Ну почему оно не годится, ну почему? - злобно взмолился я.

- Дa потому, что нету у тебя никaкого негодяя, - скaзaл мой приятель, - есть несчaстный человек, a негодяя отнюдь никaкого нет.

- Здрaвствуйте, я вaшa тетя! - скaзaл я. - А кто же он, по-твоему, если не негодяй! Негодяй, дa еще кaкой! Если можно тaк вырaзиться, рaзрушительный негодяй! Стрaшнее них только мaниaкaльные убийцы.

- Ну, это уже того… что-то кaбaлистическое, вообще потрудитесь объясниться. - Мой приятель всегдa переходит нa "вы", когдa сердится или недоумевaет.

- Извольте, если вы тaкой непонятливый, - тоже переходя нa "вы", скaзaл я. - Объясняюсь: тaкие субчики, кaк Аркaдий Белобородов…

- Погодите, - перебил меня мой приятель, - этот Белобородов действительное или вымышленное лицо?

- Действительное, - скaзaл я. - Только он до сих пор жив. Живет себе, сукин сын, и в ус не дует! Тaк вот, эти сaмые субчики потому рaзрушительные негодяи, что они появляются незaвисимо от климaтa, эпохи и общественно-политического устройствa. Сaми по себе они, может быть, и не негодяи, но, с другой стороны, стопроцентные негодяи, потому что они вечны и бесконечны. Все со временем выведется: спекулянты, изменники, неплaтельщики aлиментов, a Белобородовы будут вечно, потому что они, кaк тaрaкaны, берутся из ничего. Вот вaм не стрaшно, что и через пять тысяч лет нa нaшей плaнете будут жить тaкие же негодяи? Мне стрaшно! Мне тaк стрaшно, что не хочется мыслить, просто руки опускaются мыслить - a вы говорите: меняй нaзвaние…

- Это вы все выдумывaете, - скaзaл мой приятель, - вaм не о чем писaть, вот вы и выдумывaете. Вместо того, чтобы поднять кaкую-то большую, нaстоящую тему, нaпример, тему борьбы компьютеров с человеком, вы шельмуете глубоко несчaстное существо. Это тaк у нaс все получaтся негодяи! Это и вы выходите негодяй, потому что вы обводите читaтеля вокруг пaльцa: читaтель, может быть, ожидaет от вaс что-то о борьбе компьютеров с человеком, a вы его обводите вокруг пaльцa!

- В тaком случaе и вы негодяй, - скaзaл я, - простите великодушно.

- Интересно! - опешил мой приятель. - Я-то почему негодяй?!

- А потому, что вы принaдлежите к сaмой зловредной читaтельской кaтегории, a именно к интеллигентaм в нервом поколении, воспитaнным нa "Инострaнной литерaтуре".

- В тaком случaе, нaм с вaми больше не о чем рaзговaривaть, - скaзaл мой приятель и бросил трубку.

Во-первых, потому, что я люблю клaсть трубку первым, a во-вторых, потому, что мне явилaсь отличнaя мысль, которой невозможно было не поделиться, я еще рaз позвонил моему приятелю и скaзaл:

- В кaчестве эпилогa: все люди в той или иной степени негодяи. По нaшей жизни хотя бы отчaсти не быть негодяем можно только, если не быть вообще. Тaк что нечего обижaться.

Я положил трубку и призaдумaлся. "Действительно, - думaл я, - вокруг нaс еще столько недорaзумений, что чуть ли не нa кaждом шaгу приходится делaть гaдости: если вы не воруете, то отлынивaете от рaботы, если не отлынивaете от рaботы, то обмaнывaете жену, если не обмaнывaете жену, то дезориентируете детей, лжете нaчaльству, потaкaете дурaкaм, пособничaете спекулянтaм, третируете идеaлистов, вообще что-то не пресекaете, чему-то не протягивaете руки. Уж нa что, кaжется, я порядочный человек, и то в некотором роде все-тaки негодяй. Прaвдa, если вдумaться, при сложившихся обстоятельствaх это не тaк уж и стрaшно, a дaже, я бы скaзaл, весело, озорно, потому что выйдешь нa улицу, a кругом одни негодяи…"
мы уже победили, просто это ещё не так заметно

князь Потёмкин

Аватар користувача
За 3 000 сообщений
 
Повідомлення: 3209
Зареєстрований:
25 червня 2014, 19:39
Бали репутації: 269
Попередження: 1

Re: Рассказы

Повідомлення номер:#3  Повідомлення князь Потёмкин » 11 березня 2016, 00:35

Хорхе Луис Борхес. Вавилонская библиотека
By this art you may contemplate the variation of the 23 letters…
The Anatomy of Melancholy, part 2, sect. II, mem IV*
* Это искусство позволит вам созерцать различные сочетания из двадцати трех букв… – «Анатомия Меланхолии», ч. 2, разд. II, м. IV (англ.).

Вселенная – некоторые называют ее Библиотекой – состоит из огромного, возможно, бесконечного числа шестигранных галерей, с широкими вентиляционными колодцами, огражденными невысокими перилами. Из каждого шестигранника видно два верхних и два нижних этажа – до бесконечности. Устройство галерей неизменно: двадцать полок, по пять длинных полок на каждой стене; кроме двух: их высота, равная высоте этажа, едва превышает средний рост библиотекаря. К одной из свободных сторон примыкает узкий коридор, ведущий в другую галерею, такую же, как первая и как все другие. Налево и направо от коридора два крохотных помещения. В одном можно спать стоя, в другом – удовлетворять естественные потребности. Рядом винтовая лестница уходит вверх и вниз и теряется вдали. В коридоре зеркало, достоверно удваивающее видимое. Зеркала наводят людей на мысль, что Библиотека не бесконечна (если она бесконечна на самом деле, зачем это иллюзорное удвоение?); я же предпочитаю думать, что гладкие поверхности выражают и обещают бесконечность… Свет дают округлые стеклянные плоды, которые носят название ламп. В каждом шестиграннике их две, по одной на противоположных стенах. Неяркий свет, который они излучают, никогда не гаснет.
Как все люди Библиотеки, в юности я путешествовал. Это было паломничество в поисках книги, возможно каталога каталогов; теперь, когда глаза мои еле разбирают то, что я пишу, я готов окончить жизнь в нескольких милях от шестигранника, в котором появился на свет. Когда я умру, чьи-нибудь милосердные руки перебросят меня через перила, могилой мне станет бездонный воздух; мое тело будет медленно падать, разлагаясь и исчезая в ветре, который вызывает не имеющее конца падение. Я утверждаю, что Библиотека беспредельна. Идеалисты приводят доказательства того, что шестигранные помещения – это необходимая форма абсолютного пространства или, во всяком случае, нашего ощущения пространства. Они полагают, что треугольная или пятиугольная комната непостижимы. (Мистики уверяют, что в экстазе им является шарообразная зала с огромной круглой книгой, бесконечный корешок которой проходит по стенам; их свидетельства сомнительны, речи неясны. Эта сферическая книга есть Бог.) Пока можно ограничиться классическим определением: Библиотека – это шар, точный центр которого находится в одном из шестигранников, а поверхность – недосягаема. На каждой из стен каждого шестигранника находится пять полок, на каждой полке – тридцать две книги одного формата, в каждой книге четыреста страниц, на каждой странице сорок строчек, в каждой строке около восьмидесяти букв черного цвета. Буквы есть и на корешке книги, но они не определяют и не предвещают того, что скажут страницы. Это несоответствие, я знаю, когда-то казалось таинственным.

Прежде чем сделать вывод (что, несмотря на трагические последствия, возможно, и есть самое главное в этой истории), я хотел бы напомнить некоторые аксиомы. Во-первых: Библиотека существует ab aeterno*. В этой истине, прямое следствие которой – грядущая вечность мира, не может усомниться ни один здравый ум. Человек, несовершенный библиотекарь, мог появиться в результате случая или действия злых гениев, но вселенная, оснащенная изящными полками, загадочными томами, нескончаемыми лестницами для странника и уборными для оседлого библиотекаря, может быть только творением Бога. Чтобы осознать, какая пропасть разделяет божественное и человеческое, достаточно сравнить каракули, нацарапанные моей неверной рукой на обложке книги, с полными гармонии буквами внутри: четкими, изысканными, очень черными, неподражаемо симметричными.

Во-вторых: число знаков для письма равно двадцати пяти*. Эта аксиома позволила триста лет назад сформулировать общую теорию Библиотеки и удовлетворительно разрешить до тех пор неразрешимую проблему неясной и хаотической природы почти каждой книги. Одна книга, которую мой отец видел в шестиграннике пятнадцать девяносто четыре, состояла лишь из букв MCV, повторяющихся в разном порядке от первой строчки до последней. Другая, в которую любили заглядывать в этих краях, представляет собой настоящий лабиринт букв, но на предпоследней странице стоит: «О время, твои пирамиды». Известно, что на одну осмысленную строчку или истинное сообщение приходятся тысячи бессмыслиц, груды словесного хлама и абракадабры. (Мне известен дикий край, где библиотекари отказались от суеверной и напрасной привычки искать в книгах смысл, считая, что это все равно что искать его в снах или в беспорядочных линиях руки… Они признают, что те, кто изобрел письмо, имитировали двадцать пять природных знаков, но утверждают, что их применение случайно и что сами по себе книги ничего не означают. Это мнение, как мы увидим, не лишено оснований.)
Долгое время считалось, что не поддающиеся прочтению книги написаны на древних или экзотических языках. Действительно, древние люди, первые библиотекари, пользовались языком, сильно отличающимся от теперешнего, действительно, несколькими милями правей говорят на диалекте, а девяноста этажами выше употребляют язык совершенно непонятный. Все это, я повторяю, правда, но четыреста десять страниц неизменных MCV не могут соответствовать никакому языку, даже диалектному, даже примитивному. Одни полагали, что буква может воздействовать на стоящую рядом и что значение букв MCV в третьей строчке страницы 71 не совпадает со значением тех же букв в другом порядке и на другой странице, но это туманное утверждение не имело успеха. Другие считали написанное криптограммой, эта догадка была всюду принята, хотя и не в том смысле, который имели в виду те, кто ее выдвинул.

Лет пятьсот назад начальник одного из высших шестигранников* обнаружил книгу, такую же путаную, как и все другие, но в ней было почти два листа однородных строчек. Он показал находку бродячему расшифровщику, который сказал, что текст написан по-португальски, другие считали, что на идише. Не прошло и века, как язык был определен: самоедско-литовский диалект гуарани с окончаниями арабского классического. Удалось понять и содержание: заметки по комбинаторному анализу, иллюстрированные примерами вариантов с неограниченным повторением. Эти примеры позволили одному гениальному библиотекарю открыть основной закон Библиотеки. Этот мыслитель заметил, что все книги, как бы различны они ни были, состоят из одних и тех же элементов: расстояния между строками и буквами, точки, запятой, двадцати двух букв алфавита. Он же обосновал явление, отмечавшееся всеми странниками: во всей огромной Библиотеке нет двух одинаковых книг. Исходя из этих неоспоримых предпосылок, я делаю вывод, что Библиотека всеобъемлюща и что на ее полках можно обнаружить все возможные комбинации двадцати с чем-то орфографических знаков (число их, хотя и огромно, не бесконечно) или все, что поддается выражению – на всех языках. Все: подробнейшую историю будущего, автобиографии архангелов, верный каталог Библиотеки, тысячи и тысячи фальшивых каталогов, доказательство фальшивости верного каталога, гностическое Евангелие Василида, комментарий к этому Евангелию, комментарий к комментарию этого Евангелия, правдивый рассказ о твоей собственной смерти, перевод каждой книги на все языки, интерполяции каждой книги во все книги, трактат, который мог бы быть написан (но не был) Бэдой по мифологии саксов, пропавшие труды Тацита.
Когда было провозглашено, что Библиотека объемлет все книги, первым ощущением была безудержная радость. Каждый чувствовал себя владельцем тайного и нетронутого сокровища. Не было проблемы – личной или мировой, для которой не нашлось бы убедительного решения в каком-либо из шестигранников. Вселенная обрела смысл, вселенная стала внезапно огромной, как надежда. В это время много говорилось об Оправданиях: книгах апологии и пророчеств, которые навсегда оправдывали деяния каждого человека во вселенной и хранили чудесные тайны его будущего. Тысячи жаждущих покинули родные шестигранники и устремились вверх по лестницам, гонимые напрасным желанием найти свое оправдание. Эти пилигримы до хрипоты спорили в узких галереях, изрыгали черные проклятия, душили друг друга на изумительных лестницах, швыряли в глубину туннелей обманувшие их книги, умирали, сброшенные с высоты жителями отдаленных областей. Некоторые сходили с ума… Действительно, Оправдания существуют (мне довелось увидеть два, относившихся к людям будущего, возможно не вымышленным), но те, кто пустился на поиски, забыли, что для человека вероятность найти свое Оправдание или какой-то его искаженный вариант равна нулю.
Еще в то же время все ждали раскрытия главных тайн человечества: происхождения Библиотеки и времени. Возможно, эти тайны могут быть объяснены так: если недостаточно будет языка философов, многообразная Библиотека создаст необходимый, ранее не существовавший язык, словари и грамматики этого языка.
Вот уже четыреста лет, как люди рыщут по шестигранникам… Существуют искатели официальные, инквизиторы. Мне приходилось видеть их при исполнении обязанностей: они приходят, всегда усталые, говорят о лестнице без ступенек, на которой чуть не расшиблись, толкуют с библиотекарем о галереях и лестницах, иногда берут и перелистывают ближайшую книгу в поисках нечестивых слов. Видно, что никто не надеется найти что-нибудь.
На смену надеждам, естественно, пришло безысходное отчаяние. Мысль, что на какой-то полке в каком-то шестиграннике скрываются драгоценные книги и что эти книги недосягаемы, оказалась почти невыносимой. Одна богохульная секта призывала всех бросить поиски и заняться перетасовкой букв и знаков, пока не создадутся благодаря невероятной случайности эти канонические книги. Власти сочли нужным принять суровые меры. Секта перестала существовать, но в детстве мне приходилось встречать стариков, которые подолгу засиживались в уборных с металлическими кубиками в запрещенном стакане, тщетно имитируя божественный произвол.
Другие, напротив, полагали, что прежде всего следует уничтожить бесполезные книги. Они врывались в шестигранники, показывали свои документы, не всегда фальшивые, с отвращением листали книги и обрекали на уничтожение целые полки. Их гигиеническому, аскетическому пылу мы обязаны бессмысленной потерей миллионов книг. Имена их преданы проклятью, но те, кто оплакивает «сокровища», погубленные их безумием, забывают о двух известных вещах. Во-первых: Библиотека огромна, и поэтому любой ущерб, причиненный ей человеком, будет ничтожно мал. Во-вторых: каждая книга уникальна, незаменима, но (поскольку Библиотека всеобъемлюща) существуют сотни тысяч несовершенных копий: книги, отличающиеся одна от другой буквою или запятой. Вопреки общепринятому мнению я считаю, что последствия деятельности Чистильщиков преувеличены страхом, который вызывали эти фанатики. Их вело безумное желание захватить книги Пурпурного Шестигранника: книги меньшего, чем обычно, формата, всемогущие, иллюстрированные, магические.

Известно и другое суеверие того времени: Человек Книги. На некоей полке в некоем шестиграннике (полагали люди) стоит книга, содержащая суть и краткое изложение всех остальных: некий библиотекарь прочел ее и стал подобен Богу. В языке этих мест можно заметить следы культа этого работника отдаленных времен. Многие предпринимали паломничество с целью найти Его. В течение века шли безрезультатные поиски. Как определить таинственный священный шестигранник, в котором Он обитает? Кем-то был предложен регрессивный метод: чтобы обнаружить книгу А, следует предварительно обратиться к книге В, которая укажет место А; чтобы разыскать книгу В, следует предварительно справиться в книге С, и так до бесконечности. В таких вот похождениях я растратил и извел свои годы. Мне не кажется невероятным, что на какой-то книжной полке вселенной стоит всеобъемлющая книга*; молю неведомых богов, чтобы человеку – хотя бы одному, хоть через тысячи лет! – удалось найти и прочесть ее. Если почести, и мудрость, и счастье не для меня, пусть они достанутся другим. Пусть существует небо, даже если мое место в аду. Пусть я буду попран и уничтожен, но хотя бы на миг, хотя бы в одном существе твоя огромная Библиотека будет оправдана.
Безбожники утверждают, что для Библиотеки бессмыслица обычна, а осмысленность (или хотя бы всего-навсего связность) – это почти чудесное исключение. Ходят разговоры (я слышал) о горячечной Библиотеке, в которой случайные тома в беспрерывном пасьянсе превращаются в другие, смешивая и отрицая все, что утверждалось, как обезумевшее божество.
Слова эти, которые не только разоблачают беспорядок, но и служат его примером, явно обнаруживают дурной вкус и безнадежное невежество. На самом деле Библиотека включает все языковые структуры, все варианты, которые допускают двадцать пять орфографических символов, но отнюдь не совершенную бессмыслицу. Наверное, не стоит говорить, что лучшая книга многих шестигранников, которыми я ведал, носит титул «Причесанный гром», другая называется «Гипсовая судорога» и третья – «Аксаксаксас млё». Эти названия, на первый взгляд несвязные, без сомнения, содержат потаенный или иносказательный смысл, он записан и существует в Библиотеке.
Какое бы сочетание букв, например:

д х ц м р л ч д й –

я ни написал, в божественной Библиотеке на одном из ее таинственных языков они будут содержать некий грозный смысл. А любой произнесенный слог будет исполнен сладости и трепета и на одном из этих языков означать могущественное имя Бога. Говорить – это погрязнуть в тавтологиях. Это мое сочинение – многословное и бесполезное – уже существует в одном из тридцати томов одной из пяти полок одного из бесчисленных шестигранников – так же, как и его опровержение. (Число п возможных языков использует один и тот же запас слов, в некоторых слово «библиотека» допускает верное определение: «всеобъемлющая и постоянная система шестигранных галерей», но при этом «библиотека» обозначает «хлеб», или «пирамиду», или какой-нибудь другой предмет, и шесть слов, определяющих ее, имеют другое значение. Ты, читающий эти строчки, уверен ли ты, что понимаешь мой язык?)
Привычка писать отвлекает меня от теперешнего положения людей. Уверенность, что все уже написано, уничтожает нас или обращает в призраки. Я знаю места, где молодежь поклоняется книгам и с пылом язычников целует страницы, не умея прочесть при этом ни буквы. Эпидемии, еретические раздоры, паломничества, неизбежно вырождающиеся в разбойничьи набеги, уменьшили население раз в десять. Кажется, я уже говорил о самоубийствах, с каждым годом все более частых. Возможно, страх и старость обманывают меня, но я думаю, что человеческий род – единственный – близок к угасанию, а Библиотека сохранится: освещенная, необитаемая, бесконечная, абсолютно неподвижная, наполненная драгоценными томами, бесполезная, нетленная, таинственная.
Я только что написал бесконечная. Это слово я поставил не из любви к риторике; думаю, вполне логично считать, что мир бесконечен. Те же, кто считает его ограниченным, допускают, что где-нибудь в отдалении коридоры, и лестницы, и шестигранники могут по неизвестной причине кончиться, – такое предположение абсурдно. Те, кто воображает его без границ, забывают, что ограничено число возможных книг. Я осмеливаюсь предложить такое решение этой вековой проблемы: Библиотека безгранична и периодична. Если бы вечный странник пустился в путь в каком-либо направлении, он смог бы убедиться по прошествии веков, что те же книги повторяются в том же беспорядке (который, будучи повторенным, становится порядком – Порядком). Эта изящная надежда скрашивает мое одиночество*.
мы уже победили, просто это ещё не так заметно

князь Потёмкин

Аватар користувача
За 3 000 сообщений
 
Повідомлення: 3209
Зареєстрований:
25 червня 2014, 19:39
Бали репутації: 269
Попередження: 1

Re: Рассказы

Повідомлення номер:#4  Повідомлення князь Потёмкин » 11 березня 2016, 00:45

Юрий Коваль. Ножевик
В бестолковых моих скитаниях по вечновечерним сентябрьским полям встречались мне и люди с ножами.
Этот, подошедший в сумерках к моему костру, ножа при себе не имел.
- Картошечки пекете? - спросил он, подсаживаясь в сторонке от огня.
- И уху варим, - добавил я во множественном числе, хотя и был один без товарища, на двести верст кругом.
- Я и говорю: рыбоуды. Такой дым у костра - рыбоудский. Я, как издали увидел, так и говорю: рыбоуды... А где же товарищ ваш?
Отвечать правду отчего-то мне не захотелось.
- Товарищ-то?.. А там товарищ, - кивнул я в сторону реки.
С реки и вправду доносились какие-то звуки: голоса женщин или крики чаек? Вполне возможно, что там, в этих голосах, находил место и мой какой-то товарищ.
- А что он, товарищ-то ваш, рыбку удит?
- Да нет, - ответил я, прикидывая, какой там в дальних звуках мог быть у меня товарищ, и пытаясь его себе представить.- Товарищ-то мой, он... нож ищет.
- Нож?! Потерял, что ли?
Не знаю, откуда я взял этого "товарища" и почему сказал, что он ищет нож. Зто был бред, внезапно возникший в голове. Надо было отвечать и проще всего сказать, что "товарищ мой" нож потерял. Однако отчего-то мне не захотелось, чтоб "товарищ мсй" терял свой нож. - Да нет, не терял он нож, - сказал я, отмахиваясь от
дыма, вылавливая ложкой картофелину из котелка.- Он с этим ножом...
Тут я замолчал, потому что не знал, что он делает, "товарищ-то мой", с этим ножом. Сидит, что ли, на берегу и точит о камень?
- ...вообще носится, как с писаной торбой, - закончил я не понятную никому ворчливую фразу. Я как бы серчал на своего "товарища", который надоел мне со своими глупостями и особенно с ножом.
Подошедший к костру как-то по-своему меня понял, придвинулся к огню поближе. Это мне не понравилось. Навязчивый очень к ночи. Никакого доверия и дружбы не вызывал этот сумеречный, худощавый, как тень, человек. Что бродит он по чужим кострам?
- У вас тоже хороший нож, - сказал он, кивнув на мою финку, облепленную чешуей подлещиков, которая валялась у костра.
- Да это так... финка, - ответил я, намекая, что у моего товарища ножичек похлеще. Вот только что же он с ним сделал? Почему ищет?
Может, он его метал? Куда метал? В дерево? Зачем? Совсем дурак? Возможно.
Нет, мне не хотелось, чтоб товарищ мой был таким дураком, который мечет ножи в деревья. Может быть, он его мечет в рыбину, вышедшую на поверхность? В жереха? А ножик на веревочке? Неплохо. Редкость, во всяком случае, - товарищ, который мечет нож в жереха, вышедшего на поверхность реки! Такой мне по нраву.
- Финка... У меня тоже когда-то была...- сказал сумеречный человек и взял в руки мою финку, пощупал лезвие подушечкой большого пальца.- Вострая...
- Положь на место.
- Что ж, и потрогать нельзя?
- Нельзя... Это нож... моего товарища. Товарищ мой мифический, кажется, обрастал ножами. Один он метал в жереха, второй валялся у костра.
- У него что ж, два ножа?
- Больше, - ответил я - Я точно не считал. А у вас есть нож?
- Отобрали, - махнул он рукой.
- Отобрали?
- Когда брали - тогда и отобрали... а нового не успел завести...
Вот так. Его, оказавается, брали. Я это сразу почувствовал.
Сумеречный человек молча смотрел на огонь. Кажется, вспоминал задумчиво о том славном времени, когда у него еще не отобрали нож. Интесно, что он делал этим ножом? Похоже - ничего веселого. Разговор о ножах мне нравился все меньше и меньше.
- А зачем товарищу-то вашему столько ножей?
- Андрюхе-то? - переспросил я.
Мне казалось, что "товарищу моему" пора получить какоето имя. И оно возникло легко и просто: Андрюха. Рыжий, большой, даже огромный Андрюха, немного лысоватый. Метнул нож в жереха, да не попал.
Нож хоть и на веревочке, а утонул, и вот теперь Андрюха ныряет посреди реки, ищет нож. Мне ясно было видно, как ныряет огромный Андрюха посреди тихой реки, шарит по дну пальцами.
- Что ж он делает с ножами-то? - отчего-то хихикнул сумеречный.- Солит, что ли?
- Мечет, - лаконично ответил я. И все-таки добавил, пояснил: - В жереха!
Человек, у которого отобрали нож, задумался, вполне напряженно размышляя, каким образом Андрюха может метать нож в жереха. Работа эта проходила с трудом, и я, чтоб поддержать усилия, добавил:
- Он у нас... вообще... ножевик.
Это слово особой ясности не внесло, и я отошел немного от костра и покричал в сторону реки:
- Андрюха-а-а... Андрюха-а-а! ..
С берега никто не ответил. Голоса женщин или чаек давно уже там утихли.
- Как бы не утоп...- пробормотал я себе под нос.
- Да не утопнет, - успокоил меня человек, лишенный ножа, сейчас подойдет.
- Пора уж, - ворчал я на Андрюху.- Уха готова... ладно, пускай пока поостынет.
Я снял с огня котелок, отставил в сторону. Пар от ухи не стал смешиваться с дымом костра, встал над котелком отдельным пенным столбом. Человек сумеречный к ухе не придвигался, но сидел прочно, поджидая, как видно, Андрюху.
- Ладно, - сказал я, - остынет... похлебаем, пока нет Андрюхи. А ему оставим.
Я протянул ложку сумеречному.
- Ну, давай, пробуй.
- Да уж дождись товарища-то, - сказал он, встал и быстро пошел от костра в сторону деревни.
- Эй, да погоди ты, постой. Попробуй ухи, тут на всех троих хватит...
- Да ладно, - не оглядываясь, махнул он рукой. Быстро надвигалась ночь, и фигура его пропала, удаляясь от меня в поле. Скоро ее уже не было видно.
Я хлебнул ухи, подсолил, поперчил. Потом отошел немного от костра и снова крикнул туда, в сторону реки:
- Андрюха-а-а-а... Андрюха-а-а! ..
Совсем уже стемнело, когда я услышал издалека:
Иду-у...
мы уже победили, просто это ещё не так заметно

князь Потёмкин

Аватар користувача
За 3 000 сообщений
 
Повідомлення: 3209
Зареєстрований:
25 червня 2014, 19:39
Бали репутації: 269
Попередження: 1

Re: Рассказы

Повідомлення номер:#5  Повідомлення князь Потёмкин » 11 березня 2016, 01:04

Марк Твен. Как я редактировал сельскохозяйственную газету
Не без опасения взялся я временно редактировать сельскохозяйственную газету. Совершенно так же, как простой смертный, не моряк, взялся бы командовать кораблем. Но я был в стесненных обстоятельствах, и жалованье мне очень пригодилось бы. Редактор уезжал в отпуск, я согласился на предложенные им условия и занял его место.

Чувство, что я опять работаю, доставляло мне такое наслаждение, что я всю неделю трудился не покладая рук. Мы сдали номер в печать, и я едва мог дождаться следующего дня – так мне не терпелось узнать, какое впечатление произведут мои труды на читателя. Когда я уходил из редакции под вечер, мальчишки и взрослые, стоявшие у крыльца, рассыпались кто куда, уступая мне дорогу, и я услышал, как один из них сказал:

«Это он!» Вполне естественно, я был польщен. Наутро, идя в редакцию, я увидел у крыльца такую же кучку зрителей, а кроме того, люди парами и поодиночке стояли на мостовой и на противоположном тротуаре и с любопытством глядели на меня. Толпа отхлынула назад и расступилась передо мной, а один из зрителей сказал довольно громко: «Смотрите, какие у него глаза!» Я сделал вид, что не замечаю всеобщего внимания, но втайне был польщен и даже решил написать об этом своей тетушке.

Я поднялся на невысокое крыльцо и, подходя к двери, услышал веселые голоса и раскаты хохота. Открыв дверь, я мельком увидел двух молодых людей, судя по одежде – фермеров, которые при моем появлении побледнели и разинули рты. Оба они с грохотом выскочили в окно, разбив стекла. Меня это удивило.

Приблизительно через полчаса вошел какой-то почтенный старец с длинной развевающейся бородой и благообразным, но довольно суровым лицом. Я пригласил его садиться. По-видимому, он был чем-то расстроен. Сняв шляпу и поставив ее на пол, он извлек из кармана красный шелковый платок и последний номер нашей газеты.

Он разложил газету на коленях и, протирая очки платком, спросил:

– Это вы и есть новый редактор?

Я сказал, что да.

– Вы когда-нибудь редактировали сельскохозяйственную газету?

– Нет, – сказал я, – это мой первый опыт.

– Я так и думал. А сельским хозяйством вы когда-нибудь занимались?

– Н-нет, сколько помню, не занимался.

– Я это почему-то предчувствовал, – сказал почтенный старец, надевая очки и довольно строго взглядывая на меня поверх очков. Он сложил газету поудобнее. – Я желал бы прочитать вам строки, которые внушили мне такое предчувствие. Вот эту самую передовицу. Послушайте и скажите, вы ли это написали?

«Брюкву не следует рвать руками, от этого она портится. Лучше послать мальчика, чтобы он залез на дерево и осторожно потряс его».

Ну-с, что вы об этом думаете? Ведь это вы написали, насколько мне известно?

– Что думаю? Я думаю, что это неплохо. Думаю, это не лишено смысла. Нет никакого сомнения, что в одном только нашем округе целые миллионы бушелей брюквы пропадают из-за того, что ее рвут недозрелой, а если бы послали мальчика потрясти дерево…

– Потрясите вашу бабушку! Брюква не растет на дереве!

– Ах, вот как, не растет? Ну а кто же говорил, что растет? Это надо понимать в переносном смысле, исключительно в переносном. Всякий, кто хоть сколько-нибудь смыслит в деле, поймет, что я хотел сказать «потрясти куст».

Тут почтенный старец вскочил с места, разорвал газету на мелкие клочки, растоптал ногами, разбил палкой несколько предметов, крикнул, что я смыслю в сельском хозяйстве не больше коровы, и выбежал из редакции, сильно хлопнув дверью. Вообще он вел себя так, что мне показалось, будто он чем-то недоволен. Но, не зная, в чем дело, я, разумеется, не мог ему помочь.

Вскоре после этого в редакцию ворвался длинный, похожий на мертвеца субъект с жидкими космами волос, висящими до плеч, с недельной щетиной на всех горах и долинах его физиономии, и замер на пороге, приложив палец к губам. Наклонившись всем телом вперед, он словно прислушивался к чему-то. Не слышно было ни звука. Но он все-таки прислушивался. Ни звука. Тогда он повернул ключ в замочной скважине, осторожно ступая, на цыпочках подошел ко мне, остановился несколько поодаль и долго всматривался мне в лицо с живейшим интересом, потом извлек из кармана сложенный вчетверо номер моей газеты и сказал:

– Вот, вы это написали. Прочтите мне вслух, скорее! Облегчите мои страдания. Я изнемогаю.

Я прочел нижеследующие строки, и по мере того как слова срывались с моих губ, страдальцу становилось все легче. Я видел, как скорбные морщины на его лице постепенно разглаживались, тревожное выражение исчезало, и наконец его черты озарились миром и спокойствием, как озаряется кротким сиянием луны унылый пейзаж.

«Гуано – ценная птица, но ее разведение требует больших хлопот. Ее следует ввозить не раньше июня и не позже сентября. Зимой ее нужно держать в тепле, чтобы она могла высиживать птенцов».

«По-видимому, в этом году следует ожидать позднего урожая зерновых. Поэтому фермерам лучше приступить к высаживанию кукурузных початков и посеву гречневых блинов в июле, а не в августе».

«О тыкве. Эта ягода является любимым лакомством жителей Новой Англии; они предпочитают ее крыжовнику для начинки пирогов и используют вместо малины для откорма скота, так как она более питательна, не уступая в то же время малине по вкусу. Тыква – единственная съедобная разновидность семейства апельсиновых, произрастающая на севере, если не считать гороха и двух-трех сортов дыни. Однако обычай сажать тыкву перед домом в качестве декоративного растения выходит из моды, так как теперь всеми признано, что она дает мало тени».

«В настоящее время, когда близится жаркая пора и гусаки начинают метать икру…»

Взволнованный слушатель подскочил ко мне, пожал мне руку и сказал:

– Будет, будет, этого довольно. Теперь я знаю, что я в своем уме: вы прочли так же, как прочел и я сам, слово в слово. А сегодня утром, сударь, впервые увидев вашу газету, я сказал себе: «Я никогда не верил этому прежде, хотя друзья и не выпускали меня из-под надзора, но теперь знаю: я не в своем уме». После этого я испустил дикий вопль, так что слышно было за две мили, и побежал убить кого-нибудь: все равно, раз я сумасшедший, до этого дошло бы рано или поздно, так уж лучше не откладывать. Я перечел один абзац из вашей статьи, чтобы убедиться наверняка, что я не в своем уме, потом поджег свой дом и убежал. По дороге я изувечил нескольких человек, а одного загнал на дерево, чтоб он был под рукой, когда понадобится. Но, проходя мимо вашей редакции, я решил все-таки зайти и проверить себя еще раз; теперь я проверил, и это просто счастье для того бедняги, который сидит на дереве. Я бы его непременно убил, возвращаясь домой. Прощайте, сударь, всего хорошего, вы сняли тяжкое бремя с моей души. Если мой рассудок выдержал ваши сельскохозяйственные статьи, то ему уже ничто повредить не может. Прощайте, всего наилучшего.

Меня несколько встревожили увечья и поджоги, которыми развлекался этот субъект, тем более что я чувствовал себя до известной степени причастным к делу. Но я недолго об этом раздумывал – в комнату вошел редактор! (Я подумал про себя: «Вот если б ты уехал в Египет, как я тебе советовал, у меня еще была бы возможность показать, на что я способен. Но ты не пожелал и вернулся. Ничего другого от тебя я и не ожидал»).

Вид у редактора был грустный, унылый и расстроенный.

Он долго обозревал разгром, произведенный старым скандалистом и молодыми фермерами, потом сказал:

– Печально, очень печально. Разбиты бутылка с клеем, шесть оконных стекол, плевательница и два подсвечника. Но это еще не самое худшее. Погибла репутация газеты, и боюсь, что навсегда. Правда, на нашу газету никогда еще не было такого спроса, она никогда не расходилась в таком количестве экземпляров и никогда не пользовалась таким успехом, но кому же охота прослыть свихнувшимся и наживаться на собственном слабоумии? Друг мой, даю вам слово честного человека, что улица полна народа, люди сидят даже на заборах, дожидаясь случая хотя бы одним глазком взглянуть на вас; а все потому, что считают вас сумасшедшим. И они имеют на это право – после того как прочитали ваши статьи. Эти статьи – позор для журналистики. И с чего вам взбрело в голову, будто вы можете редактировать сельскохозяйственную газету? Вы, как видно, не знаете даже азбуки сельского хозяйства. Вы не отличаете бороны от борозды; коровы у вас теряют оперение; вы рекомендуете приручать хорьков, так как эти животные отличаются веселым нравом и превосходно ловят крыс! Вы пишете, что устрицы ведут себя спокойно, пока играет музыка. Но это замечание излишне, совершенно излишне. Устрицы всегда спокойны. Их ничто не может вывести из равновесия. Устрицы ровно ничего не смыслят в музыке. О, гром и молния! Если бы вы поставили целью всей вашей жизни совершенствоваться в невежестве, вы бы не могли отличиться больше, чем сегодня. Я никогда ничего подобного не видывал. Одно ваше сообщение, что конский каштан быстро завоевывает рынок как предмет сбыта, способно навеки погубить газету. Я требую, чтобы вы немедленно ушли из редакции. Мне больше не нужен отпуск – я все равно ни под каким видом не мог бы им пользоваться, пока вы сидите на моем месте. Я все время дрожал бы от страха при мысли о том, что именно вы посоветуете читателю в следующем номере газеты. У меня темнеет в глазах, как только вспомню, что вы писали об устричных садках под заголовком «Декоративное садоводство». Я требую, чтобы вы ушли немедленно! Мой отпуск кончен. Почему вы не сказали мне сразу, что ровно ничего не смыслите в сельском хозяйстве?

– Почему не сказал вам, гороховый стручок, капустная кочерыжка, тыквин сын? Первый раз слышу такую глупость. Вот что я вам скажу: я четырнадцать лет работаю редактором и первый раз слышу, что человек должен что-то знать для того, чтобы редактировать газету. Брюква вы этакая! Кто пишет театральные рецензии в захудалых газетках? Бывшие сапожники и недоучившиеся аптекари, которые смыслят в актерской игре ровно столько же, сколько я в сельском хозяйстве. Кто пишет отзывы о книгах? Люди, которые сами не написали ни одной книги. Кто стряпает тяжеловесные передовицы по финансовым вопросам? Люди, у которых никогда не было гроша в кармане. Кто пишет о битвах с индейцами? Господа, не отличающие вигвама от вампума, которым никогда в жизни не приходилось бежать опрометью, спасаясь от томагавка, или выдергивать стрелы из тел своих родичей, чтобы развести на привале костер. Кто пишет проникновенные воззвания насчет трезвости и громче всех вопит о вреде пьянства? Люди, которые протрезвятся только в гробу. Кто редактирует сельскохозяйственную газету? Разве такие корнеплоды, как вы? Нет, чаще всего неудачники, которым не повезло по части поэзии, бульварных романов в желтых обложках, сенсационных мелодрам, хроники и которые остановились на сельском хозяйстве, усмотрев в нем временное пристанище на пути к дому призрения. Вы мне что-то толкуете о газетном деле? Мне оно известно от Альфы до Омахи, и я вам говорю, что чем меньше человек знает, тем больше он шумит и тем больше получает жалованья. Видит бог, будь я круглым невеждой и наглецом, а не скромным образованным человеком, я бы завоевал себе известность в этом холодном, бесчувственном мире. Я ухожу, сэр. Вы так со мной обращаетесь, что я даже рад уйти. Но я выполнил свой долг. Насколько мог, я исполнял все, что полагалось по нашему договору. Я сказал, что сделаю вашу газету интересной для всех слоев общества, – и сделал. Я сказал, что увеличу тираж до двадцати тысяч экземпляров, – и увеличил бы, будь в моем распоряжении еще две недели. И я дал бы вам самый избранный круг читателей, какой был когда-либо у сельскохозяйственной газеты, – ни одного фермера, ни одного человека, который мог бы отличить дынный куст от персиковой лозы даже ради спасения собственной жизни. Вы теряете от нашего разрыва, а не я. Прощайте, арбузное дерево!

И я ушел.
мы уже победили, просто это ещё не так заметно

князь Потёмкин

Аватар користувача
За 3 000 сообщений
 
Повідомлення: 3209
Зареєстрований:
25 червня 2014, 19:39
Бали репутації: 269
Попередження: 1

Re: Рассказы

Повідомлення номер:#6  Повідомлення Риорита » 11 березня 2016, 08:36

эээээ...ууууу..мммм...это ради просвещения?
То, что вы строили годами, может быть разрушено в одночасье;
Всё равно стройте.
Мать Тереза

Риорита

Аватар користувача
За 60 000 сообщений
 
Повідомлення: 60666
Зареєстрований:
22 серпня 2011, 16:15
Бали репутації: 5989
Имеет доступ в закрытый раздел ''Закрытый клуб'' Имеет доступ в закрытый раздел ''Политика''

Re: Рассказы

Повідомлення номер:#7  Повідомлення князь Потёмкин » 11 березня 2016, 08:41

Тут знаходиться посилання. Щоб побачити його, зареєструйтеся будь ласка, це займе у Вас всього хвилину: эээээ...ууууу..мммм...это ради просвещения?

:pardon:
с целями я не определился
душевный порыв
мы уже победили, просто это ещё не так заметно

князь Потёмкин

Аватар користувача
За 3 000 сообщений
 
Повідомлення: 3209
Зареєстрований:
25 червня 2014, 19:39
Бали репутації: 269
Попередження: 1

Re: Рассказы

Повідомлення номер:#8  Повідомлення князь Потёмкин » 11 березня 2016, 18:12

Антон Чехов. О бренности
Надворный советник Семен Петрович Подтыкин сел за стол, покрыл свою грудь салфеткой и, сгорая нетерпением, стал ожидать того момента, когда начнут подавать блины... Перед ним, как перед полководцем, осматривающим поле битвы, расстилалась целая картина... Посреди стола, вытянувшись во фронт, стояли стройные бутылки. Тут были три сорта водок, киевская наливка, шатолароз, рейнвейн и даже пузатый сосуд с произведением отцов бенедиктинцев. Вокруг напитков в художественном беспорядке теснились сельди с горчичным соусом, кильки, сметана, зернистая икра (3 руб. 40 коп. за фунт), свежая семга и проч. Подтыкин глядел на всё это и жадно глотал слюнки... Глаза его подернулись маслом, лицо покривило сладострастьем...

— Ну, можно ли так долго? — поморщился он, обращаясь к жене. — Скорее, Катя!

Но вот, наконец, показалась кухарка с блинами... Семен Петрович, рискуя ожечь пальцы, схватил два верхних, самых горячих блина и аппетитно шлепнул их на свою тарелку. Блины были поджаристые, пористые, пухлые, как плечо купеческой дочки... Подтыкин приятно улыбнулся, икнул от восторга и облил их горячим маслом. Засим, как бы разжигая свой аппетит и наслаждаясь предвкушением, он медленно, с расстановкой обмазал их икрой. Места, на которые не попала икра, он облил сметаной... Оставалось теперь только есть, не правда ли? Но нет!.. Подтыкин взглянул на дела рук своих и не удовлетворился... Подумав немного, он положил на блины самый жирный кусок семги, кильку и сардинку, потом уж, млея и задыхаясь, свернул оба блина в трубку, с чувством выпил рюмку водки, крякнул, раскрыл рот...

Но тут его хватил апоплексический удар.
мы уже победили, просто это ещё не так заметно

князь Потёмкин

Аватар користувача
За 3 000 сообщений
 
Повідомлення: 3209
Зареєстрований:
25 червня 2014, 19:39
Бали репутації: 269
Попередження: 1

Re: Рассказы

Повідомлення номер:#9  Повідомлення князь Потёмкин » 11 березня 2016, 18:17

Джером Сэлинджер. Хорошо ловится рыбка-бананка
В гостинице жили девяносто семь нью-йоркцев, агентов по
рекламе, и они так загрузили междугородный телефон, что молодой
женщине из 507-го номера пришлось ждать полдня, почти до
половины третьего, пока ее соединили. Но она не теряла времени
зря. Она прочла статейку в женском журнальчике -- карманный
формат! -- под заглавием "Секс -- либо радость, либо -- ад! ".
Она вывела пятнышко с юбки от бежевого костюма. Она переставила
пуговку на готовой блузке. Она выщипнула два волосика, выросшие
на родинке. И когда телефонистка наконец позвонила, она, сидя
на диванчике у окна, уже кончала покрывать лагом ногти на левой
руке.
Но она была не из тех, кто бросает дело из-за какого-то
телефонного звонка. По ее виду можно было подумать, что телефон
так и звонил без перерыва с того дня, как она стала взрослой.
Телефон звонил, а она наносила маленькой кисточкой лак на
ноготь мизинца, тщательно обводя лунку. Потом завинтила крышку
на бутылочке с лаком и, встав, помахала в воздухе левой, еще не
просохшей рукой. Другой, уже просохшей, она взяла переполненную
пепельницу с диванчика и перешла с ней к ночному столику --
телефон стоял там. Сев на край широкой, уже оправленной
кровати, она после пятого или шестого сигнала подняла
телефонную трубку.
-- Алло, -- сказала она, держа поодаль растопыренные
пальчики левой руки и стараясь не касаться ими белого шелкового
халатика, -- на ней больше ничего, кроме туфель, не было --
кольца лежали в ванной.
-- Да Нью-Йорк, миссис Гласс, -- сказала телефонистка.
-- Хорошо, спасибо, -- сказала молодая женщина и поставила
пепельницу на ночной столик.
Послышался женский голос:
-- Мюриель? Это ты?
Молодая особа отвела трубку от уха:
-- Да, мама. Здравствуй, как вы все поживаете?
-- Безумно за тебя волнуюсь. Почему не звонила? Как ты,
Мюриель?
-- Я тебе пробовала звонить и вчера, и позавчера вечером.
Но телефон тут...
-- Ну, как ты, Мюриель?
Мюриель еще немного отодвинула трубку от уха:
-- Чудесно. Только жара ужасающая. Такой жары во Флориде
не было уже...
-- Почему ты не звонила? Я волновалась, как...
-- Мамочка, милая, не кричи на меня, я великолепно тебя
слышу. Я пыталась дозвониться два раза. И сразу после...
-- Я уже говорила папе вчера, что ты, наверно, будешь
вечером звонить. Нет, он все равно... Скажи, как ты, Мюриель?
Только правду!
-- Да все чудесно. Перестань спрашивать одно и то же...
-- Когда вы приехали?
-- Не помню. В среду утром, что ли.
-- Кто вел машину?
-- Он сам, -- ответила дочь. -- Только не ахай. Он правил
осторожно. Я просто удивилась.
-- Он сам правил? Но, Мюриель, ты мне дала честное
слово...
-- Мама, я же тебе сказала, -- перебила дочь, -- он правил
очень осторожно. Кстати, не больше пятидесяти в час, ни разу...
-- А он не фокусничал -- ну, помнишь, как тогда, с
деревьями?
-- Мамочка, я же тебе говорю -- он правил очень осторожно.
Перестань, пожалуйста. Я его просила держаться посреди дороги,
и он послушался, он меня понял. Он даже старался не смотреть на
деревья, видно было, как он старается. Кстати, папа уже отдал
ту машину в ремонт?
-- Нет еще. Запросили четыреста долларов за одну только...
-- Но, мамочка, Симор обещал папе, что он сам заплатит. Не
понимаю, чего ты...
-- Посмотрим, посмотрим. А как он себя вел в машине и
вообще?
-- Хорошо! -- сказала дочь.
-- Он тебя не называл этой ужасной кличкой?..
-- Нет. Он меня зовет по-новому.
-- Как?
-- Да не все ли равно, мама!
-- Мюриель, мне необходимо знать. Папа говорил...
-- Ну ладно, ладно! Он меня называет "Святой бродяжка
выпуска 1948 года", -- сказала дочка и засмеялась.
-- Ничего тут нет смешного, Мюриель. Абсолютно не смешно.
Это ужасно. Нет, это просто очень грустно. Когда подумаешь, как
мы...
-- Мама, -- прервала ее дочь, -- погоди, послушай. Помнишь
ту книжку, он ее прислал мне из Германии? Помнишь, какие-то
немецкие стихи? Куда я ее девала? Ломаю голову и не могу...
-- Она у тебя.
-- Ты уверена?
-- Конечно. То есть она у меня. У Фредди в комнате. Ты ее
тут оставила, а места в шкафу... В чем дело? Она ему нужна?
-- Нет. Но он про нее спрашивал по дороге сюда. Все
допытывался -- читала я ее или нет.
-- Но книга _н_е_м_е_ц_к_а_я!
-- Да, мамочка. А ему все равно, -- сказала дочь и
закинула ногу на ногу. -- Он говорит, что стихи написал
единственный великий поэт нашего века. Он сказал: надо было мне
хотя бы достать перевод. Или выучить немецкий -- вот,
пожалуйста!
-- Ужас. Ужас! Нет, это так грустно... Папа вчера
говорил...
-- Одну секунду, мамочка! -- сказала дочь. Она пошла к
окну -- взять сигареты с диванчика, закурила и снова села на
кровать. -- Мама? -- сказала она, выпуская дым.
-- Мюриель, выслушай меня внимательно.
-- Слушаю.
-- Папа говорил с доктором Сиветским...
-- Ну? -- сказала дочь.
-- Он все ему рассказал. По крайней мере, так он мне
говорит, но ты знаешь папу. И про деревья. И про историю с
окошком. И про то, что он сказал бабушке, когда она обсуждала,
как ее надо будет хоронить, и что он сделал с этими чудными
цветными открыточками, помнишь, Бермудские острова, словом, про
все.
-- Ну? -- сказала дочь.
-- Ну и вот. Во-первых, он сказал -- сущее преступление,
что военные врачи выпустили его из госпиталя, честное слово! Он
определенно сказал папе, что не исключено, никак не исключено,
что Симор совершенно может потерять способность владеть собой.
Честное благородное слово.
-- А здесь в гостинице есть психиатр, -- сказала дочь.
-- Кто? Как фамилия?
-- Не помню. Ризер, что ли. Говорят, очень хороший врач.
-- Ни разу не слыхала!
-- Это еще не значит, что он плохой.
-- Не дерзи мне, Мюриель, пожалуйста! Мы ужасно за тебя
волнуемся. Папа даже хотел дать тебе вчера телеграмму, чтобы ты
вернулась домой, и потом...
-- Нет, мамочка, домой я пока не вернусь, успокойся!
-- Мюриель, честное слово, доктор Сиветский сказала, что
Симор может окончательно потерять...
-- Мама, мы только что приехали. За столько лет я в первый
раз по-настоящему отдыхаю, не стану же я хватать вещички и
лететь домой. Да я и не могла бы сейчас ехать. Я так обожглась
на солнце, что еле хожу.
-- Ты обожглась? И сильно? Отчего же ты не мазалась
"Бронзовым кремом" -- я тебе положила в чемодан? Он в самом...
-- Мазалась, мазалась. И все равно сожглась.
-- Вот ужас! Где ты обожглась?
-- Вся, мамочка, вся, с ног до головы.
-- Вот ужас!
-- Ничего, выживу.
-- Скажи, а ты говорила с этим психиатром?
-- Да, немножко.
-- Что он сказал? И где в это время был Симор?
-- В Морской гостиной, играл на рояле. С самого приезда он
оба вечера играл на рояле.
-- Что же сказал врач?
-- Ничего особенного. Он сам заговорил со мной. Я сидела
рядом с ним -- мы играли в "бинго", и он меня спросил -- это
ваш муж играет на рояле в той комнате? Я сказала да, и он
спросил -- не болел ли Симор недавно? И я сказала...
-- А почему он вдруг спросил?
-- Не знаю, мам. Наверно, потому, что Симор такой бледный,
худой. В общем после "бинго" он и его жена пригласили меня
что-нибудь выпить. Я согласилась. Жена у него чудовище. Помнишь
то жуткое вечернее платье, мы его видели в витрине у Бонуита?
Ты еще сказала, что для такого платья нужна
тоненькая-претоненькая...
-- То, зеленое?
-- Вот она и была в нем! А бедра у нее! Она все ко мне
приставала -- не родня ли Симор той Сюзанне Гласс, у которой
мастерская на Мэдисон-авеню -- шляпы!
-- А он то что говорил? Этот доктор?
-- Да так, ничего особенного. И вообще мы сидели в баре,
шум ужасный.
-- Да, но все-таки ты ему сказала, что он хотел сделать с
бабусиным креслом?
-- Нет, мамочка, никаких подробностей я ему не
рассказывала. Но может быть, удастся с ним еще поговорить. Он
целыми днями сидит в баре.
-- А он не говорил, что может так случиться -- ну в общем,
что у Симона появятся какие-нибудь странности? Что это для тебя
_о_п_а_с_н_о?
-- Да нет, -- сказала дочь. -- Видишь ли, мам, для этого
ему нужно собрать всякие данные. Про детство и всякое такое. Я
же сказала -- мы почти не разговаривали: в баре стоял ужасный
шум.
-- Ну что ж... А как твое синее пальтишко?
-- Ничего. Прокладку из-под плеч пришлось вынуть.
-- А как там вообще одеваются?
-- Ужасающе. Ни на что не похоже. Всюду блестки -- бог
знает что такое.
-- Номер у вас хороший?
-- Ничего. Вполне терпимо. Тот номер, где мы жили до
войны, нам не достался, -- сказала дочь. -- Публика в этом году
жуткая. Ты бы посмотрела, с кем мы сидим рядом в столовой.
Прямо тут же, за соседним столиком. Вид такой, будто они
приехали на грузовике.
-- Сейчас везде так. Юбочку носишь?
-- Она слишком длинная. Я же тебе говорила.
-- Мюриель, ответь мне в последний раз -- как ты? Все в
порядке?
-- Да, мамочка, да! -- сказала дочка. -- В сотый раз -- -
да!
-- И тебе не хочется домой?
-- Нет, мамочка, нет!
-- Папа вчера сказал, что он готов дать тебе денег, чтобы
ты уехала куда-нибудь одна и все хорошенько обдумала. Ты могла
бы совершить чудесное путешествие на пароходе. Мы оба думаем,
что тебе...
-- Нет, спасибо, -- сказала дочь и села прямо. -- Мама,
этот разговор влетит в...
-- Только подумать, как ты ждала этого мальчишку всю
войну, то есть только подумать, как все эти глупые молодые
жены..
-- Мамочка, давай прекратим разговор. Симор вот-вот
придет.
-- А где он?
-- На пляже.
-- На пляже? Один? Он себя прилично ведет на пляже?
-- Слушай, мама, ты говоришь про него, словно он буйно
помешанный.
-- Ничего подобного, Мюриель, что ты!
-- Во всяком случае, голос у тебя такой. А он лежит на
песке, и все. Даже халат не снимает.
-- Не снимает халат? Почему?
-- Не знаю. Наверно, потому, что он такой бледный.
-- Боже мой! Но ведь ему необходимо солнце! Ты не можешь
его заставить?
-- Ты же знаешь Симора, -- сказала дочь и снова скрестила
ножки. -- Он говорит -- не хочу, чтобы всякие дураки глазели на
мою татуировку.
-- Но у него же нет никакой татуировки! Или он в армии
себе что-нибудь наколото?
-- Нет, мамочка, нет, миленькая, -- сказала дочь и встала.
-- Знаешь что, давай я тебе позвоню завтра.
-- Мюриель! Выслушай меня! Только внимательно!
-- Слушаю, мамочка! -- Она переступила с ноги на ногу.
-- В ту же секунду, как только он скажет или сделает
что-нибудь странное, -- ну, ты меня понимаешь, немедленно
звони! Слышишь?
-- Мама, но я не боясь Симора!
-- Мюриель, дай мне слово!
-- Хорошо. Даю. До свидания, мамочка! Поцелуй папу. -- И
она повесила трубку.

-- Сими Гласс, Семиглаз, -- сказала Сибилла Карпентер,
жившая в гостинице со своей мамой. -- Где Семиглаз?
-- Кисонька, перестань, ты маму замучила. Стой смирно,
слышишь?
Миссис Карпентер растирала маслом от загара плечики
Сибиллы, спинку и худенькие, похожие на крылышки лопатки.
Сибилла, кое-как удерживаясь на огромном, туго надутом мячике,
сидела лицом к океану. На ней был желтенький, как канарейка,
купальник -- трусики и лифчик, хотя в ближайшие девять-десять
лет она еще прекрасно могла обойтись и без лифчика.
-- Обыкновенный шелковый платочек, но это заметно только
вблизи, -- объясняла женщина, сидевшая в кресле рядом с миссис
Карпентер. -- Интересно, как это она умудрилась так его
завязать. Прелесть что такое.
-- Да, наверно, мило, -- сказала миссис Карпентер. --
Сибиллочка, кисонька, сиди смирно.
-- А где мой Семиглаз? -- спросила Сибилла.
-- Миссис Карпентер вздохнула.
-- Ну вот, -- сказала она. Она завинтила крышку на
бутылочке с маслом. -- Беги теперь, киска, играй. Мамочка
пойдет в отель и выпьет мартини с миссис Хаббель. А оливку
принесет тебе.
Выбравшись на волю, Сибилла стремглав добежала до пляжа,
потом свернула к Рыбачьему павильону. По дороге она
остановилась, брыкнула ножкой мокрый, развалившийся дворец из
песка и скоро очутилась далеко от курортного пляжа.
Она прошла с четверть мили и вдруг понеслась бегом, прямо
к дюнам на берегу. Она добежала до места, где на спине лежал
молодой человек.
-- Пойдешь купаться, Сими Гласс? -- спросила она.
Юноша вздрогнул, схватился рукой за отвороты купального
халата. Потом перевернулся на живот, и скрученное колбасой
полотенце упало с его глаз. Он прищурился на Сибиллу.
-- А, привет, Сибиллочка!
-- Пойдешь купаться?
-- Только тебя и ждал, -- сказал тот. -- Какие новости?
-- Чего? -- спросила Сибилла.
-- Новости какие? Что в программе?
-- Мой папа завтра прилетит на ариплане! -- сказала
Сибилла, подкидывая ножкой песок.
-- Только не мне в глаза, крошка! -- сказал юноша,
придерживая Сибиллину ножку. -- Да, пора бы твоему папе
приехать. Я его с часу на час жду. Да, с часу на час.
-- А где та тетя? -- спросила Сибилла.
-- Та тетя? -- Юноша стряхнул песок с негустых волос. --
Трудно сказать, Сибиллочка. Она может быть в тысяче мест.
Скажем, у парикмахера. Красится в рыжий цвет. Или у себя в
комнате -- шьет куклы для бедных деток. -- Он все еще лежал
ничком и теперь, сжав кулаки, поставил один кулак на другой и
оперся на него подбородком. -- Ты лучше спроси меня что-нибудь
попроще, Сибиллочка, -- сказал он. -- До чего у тебя костюмчик
красивый, прелесть. Больше всего на свете люблю синие
купальнички.
Сибилла посмотрела на него, потом -- на свой выпяченный
животик.
-- А он желтый, -- сказала она, -- он вовсе желтый.
-- Правда? Ну-ка подойди!
-- Сибилла сделал шажок вперед.
-- Ты совершенно права. Дурак я, дурак!
-- Пойдешь купаться? -- спросила Сибилла.
-- Надо обдумать. Имей в виду, Сибиллочка, что я серьезно
обдумываю это предложение.
-- Сибилла ткнула ногой надувной матрасик, который ее
собеседник подложил под голову вместо подушки.
-- Надуть надо, -- сказала она.
-- Ты права. Вот именно -- надуть и даже сильнее, чем я
намеревался до сих пор. -- Он вынул кулаки и уперся подбородком
в песок. -- Сибиллочка, -- сказал он, -- ты очень красивая.
Приятно на тебя смотреть. Расскажи мне про себя. -- Он протянул
руки и обхватил Сибиллины щиколотки. -- Я козерог, -- сказал
он. -- А ты кто?
-- Шэрон Липшюц говорила -- ты ее посади к себе на
рояльную табуретку, -- сказала Сибилла.
-- Неужели Шэрон Липшюц так сказала?
Сибилла энергично закивала.
Он выпустил ее ножки, скрестил руки и прижался щекой к
правому локтю.
-- Ничего не поделаешь, -- сказал он, -- сама знаешь, как
этот бывает, Сибиллочка. Сижу, играю. Тебя нигде нет. А Шэрон
Липшюц подходит и забирается на табуретку рядом со мной. Что же
-- столкнуть ее, что ли?
-- Столкнуть.
-- Ну, нет. Нет! Я на это не способен. Но знаешь, что я
сделал, угадай!
-- Что?
-- Я притворился, что это ты.
Сибилла сразу нагнулась и начала копать песок.
-- Пойдем купаться! -- сказала она.
-- Так и быть, -- сказал ее собеседник. -- Кажется, на это
я способен.
-- В другой раз ты ее столкни! -- сказала Сибилла.
-- Кого это?
-- Ах, Шэрон Липшюц! Как это ты все время про нее
вспоминаешь? Мечты и сны... -- Он вдруг вскочил на ноги,
взглянул на океан. -- Слушай, Сибиллочка, знаешь, что мы сейчас
сделаем. Попробуем поймать рыбку-бананку.
-- Кого?
-- Рыбку-бананку, -- сказал он и развязал полы халата. Он
снял халат. Плечи у него были белые, узкие, плавки --
ярко-синие. Он сложил халат сначала пополам, в длину, потом
свернул втрое. Развернув полотенце, которым перед тем закрывал
себе глаза, он разостлал его на песке и положил на него
свернутый халат. Нагнувшись, он поднял надувной матрасик и
засунул его подмышку. Свободной левой рукой он взял Сибиллу за
руку.
Они пошли к океану.
-- Ты-то уж наверняка не раз видела рыбок-бананок? --
спросил он.
Сибилла покачала головой.
-- Не может быть! Да где же ты живешь?
-- Не знаю! -- сказала Сибилла.
-- Как это не знаешь? не может быть! Шэрон Липшюц и то
знает, где она живет, а ей тоже всего три с половиной!
Сибилла остановилась и выдернула руку. Потом подняла ничем
не приметную ракушку и стала рассматривать с подчеркнутым
интересом. Потом бросила ее.
-- Шошновый лес, Коннетикат, -- сказала она и пошла
дальше, выпятив животик.
-- Шошновый лес, Коннетикат, -- повторил ее спутник. -- А
это случайно не около Соснового леса, в Коннектикуте?
Сибилла посмотрела на него.
-- Я там живу! -- сказала она нетерпеливо. -- Я живу,
шошновый лес, Коннетикат. -- Она пробежала несколько шажков,
подхватила левую ступню левой же рукой и запрыгала на одной
ножке.
-- До чего ты все хорошо объяснила, просто прелесть, --
сказал ее спутник.
Сибилла выпустила ступню.
-- Ты читал "Негритенок Самбо"? -- спросила она.
-- Как странно, что ты меня об этом спросила, -- сказал ее
спутник. -- Понимаешь, только вчера вечером я его дочитал. --
Он нагнулся, взял ручонку Сибиллы. -- Тебе понравилось? --
спросил он.
-- А тигры бегали вокруг дерева?
-- Да-а, я даже подумал: когда же они остановятся? В жизни
не видел столько тигров.
-- Их всего шесть, -- сказала Сибилла.
-- Всего? -- переспросил он. -- По-твоему, это мало?
-- Ты любишь воск? -- спросила Сибилла.
-- Что? -- переспросил он.
-- Ну, воск.
-- Очень люблю. А ты?
Сибилла кивнула.
-- Ты любишь оливки? -- спросила она.
-- Оливки? Ну, еще бы! Оливки с воском. Я без них ни шагу!
-- Ты любишь Шэрон Липшюц? -- спросила девочка.
-- Да. Да, конечно, -- сказал ее спутник. -- И особенно я
ее люблю за то, что она никогда не обижает маленьких собачек у
нас в холле, в гостинице. Например, карликового бульдожку той
дамы, из Канады. Ты, может быть, не поверишь, но есть такие
девочки, которые любят тыкать этого бульдожку палками. А вот
Шэрон -- никогда. Никого она не обижает, не дразнит. За это я
ее люблю.
Сибилла помолчала.
-- А я люблю жевать свечки, -- сказала она наконец.
-- Это все любят, -- сказал ее спутник, пробуя воду ногой.
-- Ух, холодная! -- Он опустил надувной матрасик на воду. --
Нет, погоди, Сибиллочка. Давай пройдем подальше.
Они пошли вброд, пока вода не дошла Сибилле до пояса.
Тогда юноша поднял ее на руки и положил на матрасик.
-- А ты никогда не носишь купальной шапочки, не закрываешь
головку? -- спросил он.
-- Не отпускай меня! -- приказала девочка. -- Держи
крепче!
-- Простите, мисс Карпентер. Я свое дело знаю, -- сказал
ее спутник. -- А ты лучше смотри в воду, карауль рыбку-бананку.
Сегодня отлично ловится рыбка-бананка.
-- А я их не увижу, -- сказала девочка.
-- Вполне понятно. Это очень странные рыбки. Очень
странные. -- Он толкал матрасик вперед. Вода еще не дошла ему
до груди. -- И жизнь у них грустная, -- сказал он. -- Знаешь,
что они делают, Сибиллочка?
Девочка покачала головой.
-- Понимаешь, они заплывают в пещеру, а там -- куча
бананов. Посмотреть на них, когда они туда заплывают, -- рыбы
как рыбы. Но там они ведут себя просто по-свински. Одна такая
рыбка-бананка заплыла в банановую пещеру и съела там семьдесят
восемь бананов. -- Он подтолкнул плотик с пассажиркой еще ближе
к горизонту. -- И конечно, они от этого так раздуваются, что им
никак не выплыть из пещеры. В двери не пролезают.
-- Дальше не надо, -- сказала Сибилла. -- А после что?
-- Когда после? О чем ты?
-- О рыбках-бананках.
-- Ах, ты хочешь сказать -- после того как они так
наедаются бананов, что не могут выбраться из банановой пещеры?
-- Да, сказала девочка.
-- Грустно мне об этом говорить, Сибиллочка. Умирают они.
-- Почему -- спросила Сибилла.
-- Заболевают банановой лихорадкой. Страшная болезнь.
-- Смотри, волна идет, -- сказала Сибилла с тревогой.
-- Давай ее не замечать, -- сказал он, -- давай презирать
ее. Мы с тобой гордецы. -- Он взял в руки Сибиллины щиколотки и
нажал вниз. Плотик подняло на гребень волны. Вода залила
светлые волосики Сибиллы, но в ее визге слышался только
восторг.
Когда плотик выпрямился, она отвела со лба прилипшую
мокрую прядку и заявила:
-- А я ее видела!
-- Кого, радость моя?
-- Рыбку-бананку.
-- Не может быть! -- сказал ее спутник. -- А у нее были во
рту бананы?
-- Да, -- сказала Сибилла. -- Шесть.
Юноша вдруг схватил мокрую ножку Сибиллы -- она свесила ее
с плотика -- и поцеловал пятку.
-- Фу! -- сказала она.
-- Сама ты "фу! " Поехали назад! Хватит с тебя?
-- Нет!
-- Жаль, жаль! -- сказал он и подтолкнул плотик к берегу,
где Сибилла спрыгнула на песок. Он взял матрасик подмышку и
понес на берег.
-- Прощай! -- крикнула Сибилла и без малейшего сожаления
побежала к гостинице.
Молодой человек надел халат, плотнее запахнул отвороты и
сунул полотенце в карман. Он поднял мокрый, скользкий,
неудобный матрасик и взял его под мышку. Потом пошел один по
горячему, мягкому песку к гостинице.
В подвальном этаже -- дирекция отеля просила купальщиков
подниматься наверх только оттуда -- какая-то женщина с
намазанным цинковой мазью носом вошла в лифт вместе с молодым
человеком.
-- Я вижу, вы смотрите на мои ноги, -- сказал он, когда
лифт подымался.
-- Простите, не расслышала, -- сказала женщина.
-- Я сказал: вижу, вы смотрите на мои ноги.
-- Простите, но я смотрела на пол! -- сказала женщина и
отвернулась к дверцам лифта.
-- Хотите смотреть мне на ноги, так и говорите, -- сказал
молодой человек. -- Зачем это вечное притворство, черт возьми?
-- Выпустите меня, пожалуйста! -- торопливо сказала
женщина лифтерше.
Дверцы открылись, и женщина вышла не оглядываясь.
-- Ноги у меня совершенно нормальные, не вижу никакой
причины, чтобы так на них глазеть, -- сказал молодой человек.
-- Пятый, пожалуйста. -- И он вынул ключ от номера из кармана
халата.
Выйдя на пятом этаже, он прошел по коридору и открыл своим
ключом двери 507-го номера. Там пахло новыми кожаными
чемоданами и лаком для ногтей.
Он посмотрел на молодую женщину -- та спала на одной из
кроватей. Он подошел к своему чемодану, открыл его и достал
из-под груды рубашек и трусов трофейный пистолет. Он достал
обойму, посмотрел на нее, потом вложил обратно. Он взвел курок.
Потом подошел к пустой кровати, сел, посмотрел на молодую
женщину, поднял пистолет и пустил себе пулю в правый висок.
мы уже победили, просто это ещё не так заметно

князь Потёмкин

Аватар користувача
За 3 000 сообщений
 
Повідомлення: 3209
Зареєстрований:
25 червня 2014, 19:39
Бали репутації: 269
Попередження: 1

Re: Рассказы

Повідомлення номер:#10  Повідомлення АКсв » 11 березня 2016, 18:34

Потемка, давай еще что-то из М. Кундеры. Что-то там про анус у него было.

АКсв

Аватар користувача
За 25 000 сообщений
 
Повідомлення: 25798
Зареєстрований:
19 листопада 2015, 16:00
Звідки: Ниоткуда
Бали репутації: 1310
Попередження: 1

Re: Рассказы

Повідомлення номер:#11  Повідомлення князь Потёмкин » 11 березня 2016, 18:38

Тут знаходиться посилання. Щоб побачити його, зареєструйтеся будь ласка, це займе у Вас всього хвилину: Потемка, давай еще что-то из М. Кундеры. Что-то там про анус у него было.

он меня не прёт
нудный
мы уже победили, просто это ещё не так заметно

князь Потёмкин

Аватар користувача
За 3 000 сообщений
 
Повідомлення: 3209
Зареєстрований:
25 червня 2014, 19:39
Бали репутації: 269
Попередження: 1

Re: Рассказы

Повідомлення номер:#12  Повідомлення АКсв » 11 березня 2016, 18:39

Тут знаходиться посилання. Щоб побачити його, зареєструйтеся будь ласка, це займе у Вас всього хвилину:
он меня не прёт
нудный


Ну рассказики Бориса Виана то должны переть?!

АКсв

Аватар користувача
За 25 000 сообщений
 
Повідомлення: 25798
Зареєстрований:
19 листопада 2015, 16:00
Звідки: Ниоткуда
Бали репутації: 1310
Попередження: 1

Re: Рассказы

Повідомлення номер:#13  Повідомлення князь Потёмкин » 11 березня 2016, 18:44

Тут знаходиться посилання. Щоб побачити його, зареєструйтеся будь ласка, це займе у Вас всього хвилину:

Ну рассказики Бориса Виана то должны переть?!

читал его только в каких-то журналах, Химии и жизни кажется, в книгах не читал
пока я просто смотрю на корешки книг, которые стоят на полке, а там в основном всё советского периода

и, да, постить в тему не возбраняется
чай, уже с паспортами :)
мы уже победили, просто это ещё не так заметно

князь Потёмкин

Аватар користувача
За 3 000 сообщений
 
Повідомлення: 3209
Зареєстрований:
25 червня 2014, 19:39
Бали репутації: 269
Попередження: 1

Re: Рассказы

Повідомлення номер:#14  Повідомлення князь Потёмкин » 11 березня 2016, 18:55

Виктоp Пелевин. Бубен верхнего мира
Войдя в тамбур, милиционер мельком глянул на Таню и Машу, перевел
взгляд в угол и удивленно уставился на сидящую там женщину.
Женщина и вправду выглядела дико. По ее монголоидному лицу, похожему
на загибающийся по краям трехдневный блин из столовой, нельзя было ничего
сказать о ее возрасте - тем более что глаза женщины были скрыты кожаными
ленточками и бисерными нитями. Несмотря на теплую погоду, на голове у нее
была меховая шапка, по которой проходили три широких кожаных полосы - одна
охватывала лоб и затылок, и с нее на лицо, плечи и грудь свисали тесемки с
привязанными к ним медными человечками, бубенцами и бляшками, а две других
скрещивались на макушке, где была укреплена грубо сделанная металлическая
птица, задравшая вверх длинную перекрученную шею.
Одета женщина была в широкую самотканую рубаху с тонкими полосами
оленьего меха, расшитую кожаной тесьмой, блестящими пластинками и большим
количеством маленьких колокольчиков, издававших при каждом толчке вагона
довольно приятный мелодичный звон. Кроме этого, к ее рубахе было
прикреплено множество мелких предметов непонятного назначения - железные
зазубренные стрелки, два ордена "Знак Почета", кусочки жести с выбитыми на
них лицами без ртов, а с правого плеча на георгиевской ленте свисали два
длинных ржавых гвоздя. В руках женщина держала продолговатый кожаный
бубен, тоже украшенный множеством колокольчиков, а край другого бубна
торчал из вместительной теннисной сумки, на которой она сидела.
- Документы, - подвел итог милиционер.
Женщина никак не отреагировала на его слова.
- Она со мной едет, - вмешалась Таня. - А документов у нее нет. И
по-русски она не понимает.
Таня говорила устало, как человек, которому по нескольку раз в день
приходится повторять одно и то же.
- Что значит документов нет?
- А зачем пожилая женщина должна возить с собой документы? У нее все
бумаги в Москве, в министерстве культуры. Она здесь с фольклорным
ансамблем.
- Почему вид такой? - спросил милиционер.
- Национальный костюм, - ответила Таня. - Она почетный оленевод.
Ордена имеет. Вон, видите - справа от колокольчика.
- Тут вам не тундра. Это называется нарушение общественного порядка.
- Какого порядка? - повысила голос Таня. - Вы что охраняете? Лужи эти
в тамбурах? Или их вон?
Она кивнула в сторону двери, из-за которой летели пьяные крики.
- В вагоне сидеть страшно, а вы, вместо того чтобы порядок навести, у
старухи документы проверяете.
Милиционер с сомнением посмотрел на ту, кого Таня назвала старухой -
она тихо сидела в углу тамбура, покачиваясь вместе с вагоном, и не
обращала никакого внимания на скандал по ее поводу. Несмотря на странный
вид, ее небольшая фигурка излучала такой покой и умиротворение, что, с
минуту поглядев на нее, лейтенант смягчился, улыбнулся чему-то далекому, и
машинальные фрикции его левого кулака вдоль висящей на поясе дубинки
затихли.
- Зовут-то как? - спросил он.
- Тыймы, - ответила Таня.
- Ладно, - сказал милиционер, толкая вбок тяжелую дверь вагона. -
Смотрите только...
Дверь за ним закрылась, и летевшие из вагона вопли стали чуть тише.
Электричка затормозила, и перед девушками на несколько сырых секунд
возникла бугристая асфальтовая платформа, за которой стояли приземистые
здания со множеством труб разной высоты и диаметра; некоторые из них слабо
дымили.
- Станция Крематово, - сказал из динамика бесстрастный женский голос,
когда двери захлопнулись, - следующая станция - Сорок третий километр.
- Наша? - спросила Таня. Маша кивнула и посмотрела на Тыймы, которая
все так же безучастно сидела в углу.
- Давно она у тебя? - спросила она.
- Третий год, - ответила Таня.
- Тяжело с ней?
- Да нет, - сказала Таня, - она тихая. Вот так же и сидит все время
на кухне. Телевизор смотрит.
- А гулять не ходит?
- Не, - сказала Таня, - не ходит. На балконе спит иногда.
- А самой ей тяжело? В смысле, в городе жить?
- Сперва тяжело было, - сказала Таня, - а потом пообвыклась. Сначала
все в бубен била по ночам, с невидимым кем-то дралась. У нас в центре
духов много. Теперь они ей вроде как служат. На плечо эти два гвоздя
повесила, вон видишь? Всех победила. Только во время салюта до сих пор в
ванной прячется.
Платформа "Сорок третий километр" вполне соответствовала своему
названию. Обычно возле железнодорожных станций бывают хоть какие-то
поселения людей, а здесь не было ничего, кроме кирпичной избушки кассы, и
увязать это место можно было только с расстоянием до Москвы. Сразу за
ограждением начинался лес и тянулся насколько хватало глаз - даже неясно
было, откуда на платформе взялось несколько потертых пассажиров.
Маша, сгибаясь под тяжестью сумки, пошла вперед. Следом, с такой же
сумкой на плече, пошла Таня, а последней поплелась Тыймы, позвякивая
своими колокольчиками и поднимая подол рубахи, когда надо было перешагнуть
через лужу. На ногах у нее были синие китайские кеды, а на голенях -
широкие кожаные чулки, расшитые бисером. Несколько раз обернувшись, Маша
заметила, что к левому чулку Тыймы пришит круглый циферблат от будильника,
а к правому - болтающееся на унитазной цепочке копыто, которое почти
волочилось по земле.
- Слышь, Тань, - тихо спросила она, - а что это у нее за копыто?
- Для нижнего мира, - сказала Таня. - Там все грязью покрыто. Это
чтоб не увязнуть.
Маша хотела было спросить про циферблат, но передумала. От платформы
в лес вела хорошая асфальтовая дорога, вдоль которой росли два ровных ряда
старых берез. Но через триста или четыреста метров всякий порядок в
расположении деревьев пропал, потом незаметно сошел на нет асфальт, и под
ногами зачавкала мокрая грязь.
Маша подумала, что жил когда-то на свете начальник, который велел
проложить через лес асфальтовую дорогу, но потом выяснилось, что она
никуда не ведет, и про нее забыли. Грустно было Маше глядеть на это, и
собственная жизнь, начатая двадцать пять лет назад неведомой волей, вдруг
показалась ей такой же точно дорогой - сначала прямой и ровной, обсаженной
ровными рядами простых истин, а потом забытой неизвестным начальством и
превратившейся в непонятно куда ведущую кривую тропу.
Впереди мелькнула привязанная к ветке березы белая тесемка. - Вот
здесь, - сказала Маша, - направо в лес. Еще метров пятьсот.
- Что-то близко очень, - с сомнением сказала Таня. - Непонятно, как
сохранился.
- А тут никто не ходит, - ответила Маша. - Там же нет ничего. И
колючкой пол-леса отгорожено.
Действительно, скоро впереди появился невысокий бетонный столб, в обе
стороны от которого уходила провисшая колючая проволока. Потом стали видны
еще несколько столбов - они были старые и со всех сторон густо обросли
кустами, так что заметить проволоку можно было только подойдя к ней
вплотную. Девушки молча пошли вдоль проволочной ограды, пока Маша не
остановилась возле очередной белой тесемки, свисающей с куста.
- Здесь, - сказала она.
Несколько рядов проволоки были задраны и перекручены между собой.
Маша и Таня поднырнули под нее без труда, а Тыймы полезла почему-то задом,
зацепилась рубашкой и долго звенела своими колокольчиками, ворочаясь в
узком просвете.
За проволокой был такой же лес, как и до нее, и не было заметно
никаких следов человеческой деятельности. Маша уверенно двинулась вперед и
через несколько минут остановилась у оврага, на дне которого журчал
небольшой ручей.
- Пришли, - сказала она, - вон в тех кустах.
Таня поглядела вниз.
- Не вижу.
- Вон хвост торчит, - показала Маша, - а вон крыло. Пошли, там спуск
есть.
Тыймы вниз не пошла - она села на Танину сумку, прислонилась спиной к
дереву и замерла. Маша с Таней, цепляясь за ветки и скользя по мокрой
земле, спустились в овраг.
- Слышь, Тань, - тихо сказала Маша, - а ей что, посмотреть не надо?
Как она будет-то?
- Это ты не волнуйся, - сказала Таня, вглядываясь в кусты, - она
лучше нас знает... Действительно. И как только сохранился.
За кустами было что-то темное, грязно-бурое и очень старое. На первый
взгляд это напоминало могильный холмик на месте погребения не очень
значительного кочевого князя, в последний момент успевшего принять
какое-то странное христианство: из длинного и узкого земляного выступа
косо торчала широкая крестообразная конструкция из искореженного металла,
в которой с некоторым усилием можно было узнать полуразрушенный хвост
самолета, при падении отвалившийся от фюзеляжа. Фюзеляж почти весь ушел в
землю, а в нескольких метрах перед ним сквозь орешник и траву виднелись
контуры отвалившихся крыльев, на одном из которых чернел расчищенный
крест.
- Я по альбому смотрела, - нарушила молчание Маша, - вроде это
штурмовик "Хейнкель". Там две модификации было - у одной
тридцатимиллиметровая пушка под фюзеляжем, а у другой что-то еще. Не
помню. Да и не важно.
- Кабину открывала? - спросила Таня.
- Нет, - сказала Маша. - Одной страшно было.
- Вдруг там нет никого?
- Да как же, - сказала Маша, - фонарь-то цел. Гляди. - Она шагнула
вперед, отогнула несколько веток и ладонью отгребла слой многолетнего
перегноя.
Таня наклонилась и приблизила лицо к стеклу. За ним виднелось что-то
темное и, кажется, мокрое.
- А сколько их там было? - спросила она. - Если это "Хейнкель", то
ведь и стрелок должен быть?
- Не знаю, - сказала Маша.
- Ладно, - сказала Таня, - Тыймы определит. Жаль, фонарь закрыт. Если
бы хоть волос клок или косточку, куда легче было бы.
- А так она не может?
- Может, - сказала Таня, - только дольше. Темнеет уже. Пошли ветки
собирать.
- А на качество не влияет?
- Что значит "качество"? - спросила Таня. - Какое тут вообще бывает
качество?
Костер разгорелся и давал уже больше света, чем закрытое низкими
облаками вечернее небо. Маша заметила, что у нее появилась нетерпеливо
приплясывающая на траве длинная тень, и ей стало немного не по себе - тень
явно чувствовала себя уверенней, чем она. Маша ощущала, что в своем
городском платье она выглядит глупо, зато наряд Тыймы, на который весь
день с недоумением пялились встречные, в прыгающем свете костра стал
казаться самой удобной и естественной для человека одеждой.
- Ну что, - сказала Таня, - скоро начнем.
- А чего ждем-то? - шепотом спросила Маша.
- Не торопись, - так же тихо ответила Таня, - она сама знает, когда и
что. Ничего ей говорить сейчас не надо.
Маша села на землю рядом с подругой.
- Жуть берет, - сказала она и потерла ладонью то место на куртке, за
которым было сердце. - А сколько ждать?
- Не знаю. Всегда по-разному бывает. Вот в прошлом году... - Маша
вздрогнула. Над поляной пронесся сухой удар бубна, сменившийся звоном
множества колокольчиков.
Тыймы стояла на ногах, нагнувшись вперед, и вглядывалась в кусты на
краю оврага. Еще раз ударив в бубен, она два раза, перемещаясь против
часовой стрелки, обежала поляну, с удивительной легкостью перепрыгнула
стену кустов и исчезла в овраге. Снизу донесся ее жалобный и полный боли
крик, и Маша решила, что Тыймы сломала себе ногу, но Таня успокаивающе
прикрыла глаза.
Из оврага понеслись частые удары бубна и быстрое бормотание. Потом
стало тихо, и Тыймы появилась из кустов. Теперь она двигалась медленно и
церемониально; дойдя до центра поляны, она остановилась, подняла руки и
стала ритмично постукивать в бубен. Маша на всякий случай закрыла глаза.
К ударам бубна вскоре добавился новый звук - Маша не заметила
момента, когда он появился, и сначала не поняла, что это. Сначала ей
показалось, что рядом играет неизвестный смычковый инструмент, а потом она
поняла, что эту пронзительную и мрачную ноту выводит голос Тыймы.
Казалось, этот голос возникал в совершенно особом пространстве,
которое он сам создавал и по которому перемещался, наталкиваясь на
множество объектов неясной природы, каждый из которых заставлял Тыймы
издать несколько резких гортанных звуков. Отчего-то Маша представила себе
сеть, которая волочится по дну темного омута, собирая все, что попадается
навстречу. Вдруг голос Тыймы за что-то зацепился - Маша почувствовала, что
она пытается освободиться, но не может.
Маша открыла глаза. Тыймы стояла недалеко от костра и пыталась
вытащить свою кисть из пустоты. Она изо всех сил дергала рукой, но пустота
не поддавалась.
- Нилти доглонг, - угрожающе сказала Тыймы, - нилти джамай!
У Маши возникло ясное ощущение, что пустота перед Тыймы сказала
что-то в ответ.
Тыймы засмеялась и встряхнула бубном.
- Nein, Herr General, - сказала она, - das hat mit Ihnen gar nicht zu
tun. Ich bin hier wegen ganz anderer Angelegen-heit.
Пустота что-то спросила, и Тыймы отрицательно покачала головой.
- Она что, по-немецки говорит? - спросила Маша.
- Когда камлает, говорит, - сказала Таня. - Она тогда по-любому
может.
Тыймы еще раз попыталась выдернуть руку.
- Heute ist schon zu spat, Herr General. Verzeirheng, ich hab es sehz
eilig, - раздраженно бросила она.
На этот раз Маша почувствовала исшедшую из пустоты угрозу.
- Wozu? - презрительно крикнула Тыймы, сорвала с плеча георгиевскую
ленту с двумя ржавыми гвоздями и раскрутила ее над головой. - Нилти
джамай! Бляй будулан!
Пустота отпустила ее руку с такой быстротой, что Тыймы повалилась в
траву. Упав, она засмеялась, повернулась к Тане с Машей и отрицательно
покачала головой.
- Что такое? - спросила Маша.
- Плохо дело, - сказала Таня. - В нижнем мире твоего клиента нет.
- А может, она не до конца досмотрела? - спросила Маша.
- А какой там, по-твоему, конец? Там никакого конца нет. И начала
тоже.
- Что же делать теперь?
- Можно в верхнем посмотреть, - сказала Таня, - только шансов мало.
Ни разу не получалось еще. Но попробовать, конечно, можно.
Она повернулась к Тыймы, которая по-прежнему сидела на траве, и
ткнула пальцем вверх. Тыймы кивнула, подошла к лежащей у дерева теннисной
сумке и вынула оттуда другой бубен. Потом она достала банку кока-колы и,
тряхнув головой, сделала несколько глотков, чем-то напомнив Маше Мартину
Навратилову на Уимблдонском корте.
Бубен верхнего мира звучал иначе: тише и как-то задумчивей. Голос
Тыймы, взявший длинную заунывную ноту, тоже изменился и вместо страха
вызвал у Маши умиротворение и легкую грусть. Повторялось то же самое, что
и несколько минут назад, только теперь происходящее было не жутким, а
возвышенным и неуместным - потому неуместным, что даже Маша поняла:
совершенно незачем тревожить те области мира, к которым обращалась Тыймы,
подняв лицо к темному небу в просветах между ветвями и легонько постукивая
в свой бубен.
Маше вспомнила старый мультфильм про похождения маленького серого
волка в каких-то очень тесных, густо и мрачно размалеванных подмосковных
пространствах; в мультфильме все это иногда исчезало и непонятно откуда
появлялся залитый полуденным солнцем простор, почти прозрачный, где по
бледной акварельной дороге шел вдаль еле прорисованный перышком странник.
Маша потрясла головой, чтобы прийти в себя, и огляделась. Ей
показалось, что составные части окружающего - все эти кусты и деревья,
травы и темные облака, только что плотно смыкавшиеся друг с другом, -
раздвинулись под ударами бубна, и в просветах между ними открылся на
секунду странный, светлый и незнакомый мир.
Голос Тыймы на что-то наткнулся, попытался пройти дальше, не смог и
застыл на одной напряженной ноте.
Таня дернула Машу за руку.
- Ты смотри, есть, - сказала она, - нашли. Сейчас подсечет... - Тыймы
воздела руки вверх, пронзительно крикнула и повалилась в траву.
До Маши донесся далекий гул самолета. Он приходил непонятно откуда и
звучал долго, а когда затих, в овраге раздалась целая серия звуков: стук в
стекло, лязганье ржавого железа и тихий, но отчетливый мужской кашель.
Таня встала, сделала несколько шагов в сторону оврага, и тут Маша
заметила стоящую на краю поляны темную фигуру.
- Шпрехен зи дойч? - хрипло проговорила Таня.
Фигура молча двинулась к огню.
- Шпрехен зи дойч? - пятясь, повторила Таня, - глухой, что ли?
Красноватый свет костра упал на крепкого мужика лет сорока в кожаной
куртке и летном шлеме. Подойдя, он сел напротив хихикнувшей Тыймы,
скрестил ноги и поднял глаза на Таню.
- Шпрехен зи дойч?
- Да брось ты, - спокойно сказал мужик, - заладила.
Таня разочарованно присвистнула.
- Кто будете? - спросила она. - Я-то? Майор Звягинцев. Николай
Иванович. А вы вот кто?
Маша с Таней переглянулись.
- Непонятно, - сказала Таня, - какой еще майор Звягинцев, если
самолет немецкий?
- Самолет трофейный, - сказал майор. - Я его на другой аэродром
перегонял, а тут...
Лицо майора Звягинцева перекосилось - было видно, что он вспомнил
что-то до крайности неприятное.
- Так вы что, - спросила Таня, - советский?
- Да как сказать, - ответил майор Звягинцев, - был советский, а
сейчас не знаю даже. У нас там все иначе.
Он поднял взгляд на Машу; та отчего-то смутилась и отвела глаза.
- А вот вы здесь к чему, девушки? - спросил он. - Ведь пути живых и
мертвых различны. Или не так?
- Ой, - сказала Таня, - извините пожалуйста. Мы советских не
тревожим. Это из-за самолета так вышло. Мы думали, там немец.
- А немец вам зачем?
Маша подняла глаза и поглядела на майора. У него было широкое
спокойное лицо, слегка курносый нос и многодневная щетина на щеках. Такие
лица нравились Маше - правда, майора немного портила пулевая дырка на
левой скуле, но Маша уже давно решила, что совершенства в мире нет, и не
искала его в людях, а тем более в их внешности.
- Да понимаете, - сказала Таня, - сейчас ведь время такое, каждый
прирабатывает как может. Ну и мы вот с ней... - Она кивнула на безучастную
Тыймы. - Короче, работа у нас такая. Сейчас ведь все отсюда валят. За
фирму замуж выйти - это четыре косаря зеленых. А мы в среднем за пятьсот
делаем.
- Что же, с усопшими? - недоверчиво спросил майор.
- Да подумаешь. Гражданство-то остается. Мы с таким условием
оживляем, чтоб женился. Обычно немцы бывают. Немецкий труп у нас примерно
как живой негр из Зимбабве идет или русскоязычный еврей без визы. Лучше
всего, конечно, - испанец из "Голубой дивизии", но это дорогой покойник.
Редкий. Ну и итальянцы еще есть, финны. А румын с венграми даже и не
трогаем.
- Вот оно что, - сказал майор. - А долго они потом живут?
- Да года три, - сказала Таня.
- Мало, - сказал майор. - Не жалко их?
На минуту Таня задумалась, ее красивое лицо стало совсем серьезным, и
между бровями наметилась глубокая складка. Наступила тишина, которую
нарушало только потрескивание сучьев в костре да тихий шелест листвы.
- Строгий вопрос, - сказала она наконец. - Вы как, всерьез
спрашиваете?
- На всю катушку. - Таня подумала еще чуть-чуть. - Я так слышала, -
заговорила она, - есть закон земли и есть закон неба. Проявишь на земле
небесную силу, и все твари придут в движение, а невидимые - проявятся.
Внутренней основы у них нет, и по природе они всего лишь временное
сгущение тьмы. Поэтому и недолго остаются в круговороте превращений. А в
глубинной сути своей пустотны, оттого не жалею.
- Так и есть, - сказал майор. - Крепко понимаешь.
Морщинка между таниных бровей разгладилась.
- А вообще, если честно - работы столько, что и думать некогда. За
месяц обычно штук десять делаем, зимой меньше. На Тыймы в Москве очередь
на два года вперед.
- А эти, которых вы оживляете, они что, всегда соглашаются?
- Почти, - сказала Таня. - Там же тоска страшная. Темно, тесно,
благодати нет. Скрежет. Правда, как у вас, не знаю, из верхнего мира у нас
еще клиента не было. Но, конечно, и внизу все мертвецы разные. Год назад
под Харьковом такое было - жуть. Танкист один из "Мертвой головы" попался.
Одели мы его, значит, помыли, побрили, объяснили все. Вроде согласился.
Невеста у него хорошая была, Марина с журфака. Сейчас за японского морячка
вроде пристроили... Господи, видели б вы, как они всплывают... Как
вспомню... Про что это я говорила?
- Про танкиста, - сказал майор.
- А, ну да. Короче, мы ему денег дали немного, чтоб человеком себя
почувствовал. Он, понятно, пить начал, сначала они все пьют. И тут в
какой-то палатке ему водку не продали. Рубли попросили. А у него только
купоны были и марки оккупационные. Так он им сначала из парабеллума
витрину разнес, а ночью на "тигре" приехал и все ларьки перед вокзалом
утрамбовал. С тех пор танк этот часто по ночам видят. Так и ездит по
Харькову, коммерческие палатки давит. А днем исчезает. Куда - непонятно.
- Бывает такое, - сказал майор, - в мире много странного.
- С тех пор мы только по вермахту работать стали. А с СС никаких дел.
Они все двинутые какие-то. То сельсовет захватят, то петь начнут. А
жениться не хотят, устав запрещает.
Над поляной пронесся сильный порыв холодного ветра. Маша оторвала
завороженный взгляд от майора Звягинцева и увидела, как из трех
ответвлений стоявшего на краю поляны дерева вышли три прозрачных человека
неопределенного вида. Тыймы испуганно вскрикнула и мгновенно забилась Тане
за спину.
- Ну вот, - пробормотала Таня, - начинается. Да не бойся ты, дуреха
старая, не тронут.
Она встала и пошла навстречу прозрачным людям, издалека делая им
успокаивающие жесты, совсем как нарушивший правила водитель остановившему
его инспектору. Тыймы сжалась в комок, вдавила голову в колени и мелко
затряслась. Маша на всякий случай подвинулась ближе к костру и вдруг всем
телом почувствовала обращенный на нее взгляд майора Звягинцева. Она
подняла глаза. Майор печально улыбнулся.
- Красивая вы, Маша, - тихо сказал он. - Я ведь, когда Тыймы ваша
звать меня стала, в саду работал. Звала она, звала, надоела страшно. Хотел
уж вас всех шугануть, выглянул, значит, и тут вас увидел, Маша. И так вы
меня поразили, слов не найду. В школе у меня подруга была похожая, Варей
звали. Такая же, как вы, была, и тоже нос в веснушках. Только волосы
длинные носила. Любил я ее. Если б не вы, Маша, я бы сюда пришел разве?
- А у вас там что, сад есть? - чуть покраснев, спросила Маша.
- Есть.
- А как это место называется, где вы живете?
- У нас никаких названий нет, - сказал майор. - Поэтому и живем в
покое и радости.
- А как там у вас вообще?
- Нормально, - сказал майор и опять улыбнулся.
- Что, - спросила Маша, - и вещи есть, как у людей?
- Как вам сказать, Маша. С одной стороны как бы есть, а с другой -
как бы нет. В общем, все такое приблизительное, расплывчатое. Но это
только если вдуматься.
- А где вы живете?
- У меня там как бы домик с участком. Тихо так, хорошо.
- А машина есть? - спросила Маша и сразу же смутилась, таким глупым
показался ей собственный вопрос.
- Если захочется, бывает. Отчего не быть.
- А какая?
- Когда как, - сказал майор. - И печь бывает микроволновая, и это...
машина стиральная. Стирать только нечего. И телевизор цветной бывает.
Правда, канал всего один, но все ваши в нем есть.
- Телевизор тоже когда какой?
- Да, - сказал майор. - Когда "Панасоник" бывает, когда "Шиваки". А
как припомнишь - глядь, и нет ничего. Только пар зыбкий клубится... Да я
же говорю, все как у вас. Единственно, названий нет. Безымянно все. И чем
выше, тем безымянней.
Маша не нашлась, что еще спросить, и замолчала, обдумывая последние
слова майора. Таня тем временем что-то горячо доказывала трем прозрачным
людям:
- А я вам еще раз говорю, что она от грома шаманит, - долетал ее
голос, - все по закону. Ее в детстве молнией ударило, а потом ей дух грома
кусочек жести подарил, чтоб она себе козырек сделала... А чего это я вам
предъявлять буду? Почему она с собой носить должна? Никогда таких проблем
не возникало... Постыдились бы к старой женщине придираться. Лучше бы в
Москве с народными целителями порядок навели. Такая чернуха прет - жить
страшно, а вы к старухе... И пожалуюсь...
Маша почувствовала, как майор прикоснулся к ее локтю.
- Маша, - сказал он, - я пойду сейчас. Хочу тебе одну вещь подарить
на память.
Маша заметила, что майор перешел на "ты", и ей это понравилось.
- Что это? - спросила она.
- Дудочка, - сказал майор. - Из камыша. Ты, как от этой жизни
устанешь, так приходи к моему самолету. Поиграешь, я к тебе и выйду.
- А в гости к вам можно будет? - спросила Маша.
- Можно, - сказал майор. - Клубники поешь. Знаешь, какая у меня там
клубника.
Он поднялся на ноги.
- Так придешь? - спросил он. - Я ждать буду.
Маша еле заметно кивнула.
- А как же вы... Вы ведь живой теперь?
Майор пожал плечами, вынул из кармана кожаной куртки ржавый ТТ и
приставил к уху.
Грохнул выстрел. Таня обернулась и в страхе уставилась на майора,
который пошатнулся, но удержался на ногах. Тыймы подняла голову и
захихикала. Опять подул холодный ветер, и Маша увидела, что никаких
прозрачных людей на краю поляны больше нет.
- Буду ждать, - повторил майор Звягинцев и, покачиваясь, пошел к
оврагу, над которым разлилось еле видное радужное сияние. Через несколько
шагов его фигура растворилась в темноте, как кусок рафинада в стакане
горячего чая.
Маша глядела в окно тамбура на проносящиеся мимо огороды и домики и
тихо плакала.
- Ну чего ты, Маш, чего? - говорила Таня, заглядывая подруге в
заплаканное лицо. - Плюнь, бывает такое. Хочешь, поедем с девками под
Архангельск. Там в болоте Б-29 лежит американский, "Летающая крепость".
Одиннадцать человек, всем хватит. Поедешь?
- А когда вы ехать хотите? - спросила Маша.
- После пятнадцатого. Ты, кстати, пятнадцатого приходи к нам на
праздник чистого чума. Придешь? Тыймы мухоморов насушила. На бубне
верхнего мира тебе постучим, раз уж понравилось так. Слышь, Тыймы, правда
здорово будет, если Маша к нам в гости придет?
Тыймы подняла лицо и широко улыбнулась в ответ, показывая коричневые
осколки зубов, в разные стороны торчащие из десен. Улыбка вышла жуткая,
потому что глаза Тыймы были скрыты свисающими с шапки кожаными ленточками
и казалось, что она улыбается одним только ртом, а ее невидимый взгляд
остается холодным и внимательным.
- Не бойся, - сказала Таня, - она добрая.
Но Маша уже смотрела в окно, сжимая в кармане подаренную майором
Звягинцевым камышовую дудочку, и напряженно о чем-то думала.

что-то сегодня на мертвых тянет
хммм :LUI:
мы уже победили, просто это ещё не так заметно

князь Потёмкин

Аватар користувача
За 3 000 сообщений
 
Повідомлення: 3209
Зареєстрований:
25 червня 2014, 19:39
Бали репутації: 269
Попередження: 1

Re: Рассказы

Повідомлення номер:#15  Повідомлення Dav_poltava » 13 березня 2016, 13:36

phpBB [video]
Noli turbare circulos meos!


Dav_poltava

Аватар користувача
За 107 000 сообщений
Персональное звание ''Заратустра''
 
Повідомлення: 107080
Зареєстрований:
07 вересня 2011, 13:41
Звідки: Україна - країна мрій!
Бали репутації: 4880
Имеет доступ в закрытый раздел ''Закрытый клуб'' Имеет доступ в закрытый раздел ''Политика''

Re: Рассказы

Повідомлення номер:#16  Повідомлення Риорита » 14 березня 2016, 17:43

phpBB [video]


Очень люблю "Красавицу" Бунина, самый короткий рассказ. Его Демидова прекрасно читает.
То, что вы строили годами, может быть разрушено в одночасье;
Всё равно стройте.
Мать Тереза

Риорита

Аватар користувача
За 60 000 сообщений
 
Повідомлення: 60666
Зареєстрований:
22 серпня 2011, 16:15
Бали репутації: 5989
Имеет доступ в закрытый раздел ''Закрытый клуб'' Имеет доступ в закрытый раздел ''Политика''

Re: Рассказы

Повідомлення номер:#17  Повідомлення Dav_poltava » 14 березня 2016, 21:21

Рассказы Зощенко всегда читаю про себя голосом Филипенко. :D

phpBB [video]
Noli turbare circulos meos!


Dav_poltava

Аватар користувача
За 107 000 сообщений
Персональное звание ''Заратустра''
 
Повідомлення: 107080
Зареєстрований:
07 вересня 2011, 13:41
Звідки: Україна - країна мрій!
Бали репутації: 4880
Имеет доступ в закрытый раздел ''Закрытый клуб'' Имеет доступ в закрытый раздел ''Политика''

Re: Рассказы

Повідомлення номер:#18  Повідомлення Redf » 15 березня 2016, 09:07

Зображення
"Будь собой" – отличный совет примерно для 5% людей.

Redf

Аватар користувача
За 9 000 сообщений
 
Повідомлення: 9213
Зареєстрований:
21 листопада 2013, 12:53
Звідки: город Х.
Бали репутації: 1065

Re: Рассказы

Повідомлення номер:#19  Повідомлення князь Потёмкин » 16 березня 2016, 17:46

Вашингтон Ирвинг. Рип ван Винкль
Посмертный труд Дитриха Никкербоккера

Клянусь Вотаном, богом саксов,
Творцом среды (среда - Вотанов день),
Что правда - вещь, которую храню
До рокового дня, когда свалюсь
В могилу...

Картрайт

Всякий, кому приходилось подниматься вверх по Гудзону, помнит, конечно, Каатскильские горы. Эти дальние отроги великой семьи Аппалачей, взнесенные на внушительную высоту и господствующие над окружающей местностью, виднеются к западу от реки. Всякое время года, всякая перемена погоды, больше того - всякий час на протяжении дня вносят изменения в волшебную окраску и очертания этих гор, так что хозяюшки - что ближние, то и дальние - смотрят на них как на безупречный барометр. Когда погода тиха и устойчива, они, одетые в пурпур и бирюзу, вычерчивают свои смелые контуры на прозрачном вечернем небе, но порою (хотя вокруг, куда ни глянь, все безоблачно) у их вершин собирается сизая шапка тумана, и в последних лучах заходящего солнца она горит и сияет, как венец славы.
У подножия этих сказочных гор путнику, вероятно, случалось видеть легкий дымок, вьющийся над селением, гонтовые крыши которого просвечивают между деревьями как раз там, где голубые тона предгорья переходят в яркую зелень расстилающейся перед ним местности. Это - старинная деревушка, построенная голландскими переселенцами еще в самую раннюю пору колонизации, в начале правления доброго Питера Стюйвезента (да будет мир праху его!), и еще совсем недавно тут стояло несколько домиков, сложенных первыми колонистами из мелкого, вывезенного из Голландии желтого кирпича, с решетчатыми оконцами и флюгерами в виде петушков на гребнях островерхих крыш.
Вот в этой-то деревушке и в одном из таких домов (который, сказать по правде, порядком пострадал от времени и непогоды), в давние времена, тогда, когда этот край был еще британской провинцией, жил простой, добродушный малый по имени Рип ван Винкль. Он принадлежал к числу потомков тех самых ван Винклей, которые с великою славою подвизались в рыцарственные дни Питера Стюйвезента и находились с ним при осаде форта Христина. Воинственного характера своих предков он, впрочем, не унаследовал. Я заметил уже, что это был простой, добродушный малый; больше того, он был хороший сосед и покорный, забитый супруг. Последнему обстоятельству он и был обязан, по-видимому, той кроткостью духа, которая снискала ему всеобщую любовь и широкую популярность, ибо наиболее услужливыми и покладистыми вне своего дома оказываются мужчины, привыкшие повиноваться сварливым и вечно бранящимся женам. Их нрав, пройдя через огненное горнило домашних невзгод, становится, вне всякого сомнения, гибким и податливым, ибо супружеские нахлобучки лучше всех проповедей на свете научают человека добродетели терпения и послушания. Вот почему сварливую жену в некоторых отношениях можно считать благословением неба, а раз так, Рип ван Винкль был благословен трижды.
Как бы там ни было, но он, бесспорно, пользовался горячей симпатией всех деревенских хозяюшек, которые, согласно обыкновению прекрасного пола, во всех семейных неурядицах Рипа неизменно становились на его сторону и, когда тараторили друг с другом по вечерам, не упускали случая взвалить всю вину на тетушку ван Винкль. Даже деревенские ребятишки встречали его появление шумным и радостным гомоном. Он принимал участие в их забавах, мастерил им игрушки, учил запускать змея и катать шарики {Речь идет о детской игре, наподобие наших бабок.} и рассказывал нескончаемые истории про духов, ведьм и индейцев. Когда бы ни проходил он по деревне, его постоянно окружала ватага ребят, цеплявшихся за полы его одежды, забиравшихся к нему на спину и безнаказанно учинявших тысячи шалостей; кстати, не было ни одной собаки в окрестностях, которой пришло бы в голову на него залаять.
Большим недостатком в характере Рипа было непреодолимое отвращение к производительному труду. Это происходило, однако, не потому, что у него нехватало усидчивости или терпения, - ведь сидел же он сиднем, бывало, на мокром камне с удочкой, длинною и тяжелой, как татарская пика, и безропотно удил целыми днями даже в тех случаях, когда ни разу не клюнет; бродил же он часами с ружьем на плече по лесам и болотам, по горам и по долам, чтобы подстрелить нескольких белок или лесных голубей. Никогда не отказывался он пособить соседу даже в самой трудной работе и был первым, если в деревне принимались сообща лущить кукурузу или возводить каменные заборы; жительницы деревни привыкли обращаться к нему с различными поручениями или просьбами сделать для них какую-нибудь мелкую докучливую работу, взяться за которую не соглашались их менее покладистые мужья. Короче говоря, Рип охотно брался за чужие дела, но отнюдь не за свои собственные; исполнять обязанности отца семейства и содержать ферму в порядке представлялось ему немыслимым и невозможным.
Он заявлял, что обрабатывать его землю не стоит это, мол, самый скверный участок в целом краю, все растет на нем из рук вон плохо и всегда будет расти отвратительно, несмотря на все труды и усилия. Изгороди у него то и дело разваливались; корова неизменно умудрялась заблудиться или попадала в чужую капусту; сорняки на его поле росли, конечно, быстрее, чем у кого бы то ни было; всякий раз, когда он собирался работать вне дома, начинал, как нарочно, лить дождь, и, хотя доставшаяся ему по наследству земля, сокращаясь акр за акром, превратилась в конце концов, благодаря его хозяйничанию, в узкую полоску картофеля и кукурузы, полоска эта была наихудшею в этих местах.
Дети его ходили такими оборванными и одичалыми, словно росли без родителей. Его сын Рип походил на отца, и по всему было видно, что вместе со старым платьем он унаследует и отцовский характер. Обычно он трусил мелкой рысцой, как жеребенок, по пятам матери, облаченный в старые отцовские, проношенные до дыр штаны, которые с великим трудом придерживал одною рукой, подобно тому как нарядные дамы в дурную погоду подбирают шлейф своего платья.
Рип ван Винкль тем не менее принадлежал к разряду тех вечно счастливых смертных, обладателей легкомысленного и беспечного нрава, которые живут не задумываясь, едят белый хлеб или черный, смотря по тому, какой легче добыть без труда и забот, и скорее готовы сидеть сложа руки и голодать, чем работать и жить в довольстве. Если бы Рип был предоставлен себе самому, он посвистывал бы в полное свое удовольствие на протяжении всей своей жизни, но, увы!.. супруга его жужжала ему без устали в уши, твердя об его лени, беспечности и о разорении, до которого он довел собственную семью. Утром, днем и ночью ее язык трещал без умолку и передышки: все, что бы ни сказал и что бы ни сделал ее супруг, вызывало поток домашнего красноречия. У Рипа был единственный способ отвечать на все проповеди подобного рода, и благодаря частому повторению это превратилось в привычку: он пожимал плечами, покачивал головой, возводил к небу глаза и упорно молчал. Впрочем, это влекло за собой новые залпы со стороны его неугомонной супруги, и в конце концов ему приходилось отступать с поля сражения и скрываться за пределами дома - ведь только эти пределы и остаются несчастному мужу, живущему под башмаком у жены.
Среди домашних единственным другом Рипа был пес по имени Волк - существо не менее подбашмачное, чем его бедняга-хозяин, - ибо госпожа ван Винкль, считая, что они товарищи по безделью, злобно косилась на Волка, видя в нем причину частых отлучек ее супруга. Волк же, в сущности говоря, обладал всеми чертами характера, которые полагается иметь честному псу; он не уступил бы в отваге ни одному зверю, рыскавшему в лесах, но какая отвага устоит перед нападками злого женского языка! Стоило Волку переступить порог дома - и облик его сразу преображался: понурый, с опущенным в землю или зажатым между ног хвостом, крался он с видом преступника, то и дело бросая косые взгляды на хозяйку ван Винкль и при малейшем взмахе метлы или уполовника с воем и визгом кидаясь за дверь.
С годами семейная жизнь Рипа становилась все тягостнее. Дурной характер никогда не смягчается с возрастом, а острый язык - единственный их всех режущих инструментов, которые не только не притупляется от постоянного употребления, но, наоборот, делается все острей и острей. Будучи принужден частенько покидать домашний очаг, Рип мало-помалу привык находить отраду в посещении, так сказать, постоянного клуба мудрецов, философов и прочих деревенских бездельников. Клуб этот заседал на скамье у небольшого трактира, вывеской которому служил намалеванный красною краской портрет его королевского величества Георга III. Здесь просиживали они в холодке нескончаемый летний день, бесстрастно передавая друг другу деревенские сплетни или сонно пережевывая бесчисленные "истории ни о чем". Впрочем, иным государственным деятелям стоило б выложить хорошие денежки, чтобы послушать глубокомысленные дискуссии, возникавшие порой между ними, когда какой-нибудь случайный проезжий снабжал их старой газетой. С какою торжественностью внимали они тогда неторопливому чтению Деррика ван Буммеля, школьного учителя, маленького и опрятного ученого человечка, который не запнувшись мог произнести самое гигантское слово во всем словаре! С какою мудростью толковали они о событиях многомесячной давности!
Общественным мнением в этом высоком собрании заправлял Николае Веддер, патриарх деревни и владелец трактира, у порога которого он восседал с утра до ночи, передвигаясь ровно настолько, сколько требовалось, чтобы укрыться от солнца и остаться в тени могучего дерева, так что соседи, наблюдая его движения, могли определять время с такою же точностью, как если бы перед ними были солнечные часы. Правда, голос его можно было услышать не часто, зато трубкой своей он дымил беспрерывно. И все же его приверженцы (а у великих людей всегда бывают приверженцы) отлично понимали его и умели угадывать его мнения. Было замечено, что если чтение или рассказ вызывали в нем неудовольствие, он начинал яростно попыхивать трубкой, выпуская изо рта частые, короткие и сердитые клубы дыма; если же, напротив, они ему нравились, он медлительно и спокойно затягивался и выпускал дым легкими, мирными облачками; время от времени, вынув изо рта трубку, он степенно кивал головой в знак полного одобрения, и тогда около его носа завивался ароматный дымок.
Но даже из этой твердыни бедный Рип был выбит в конце концов своею сварливой женой, которая не раз нарушала спокойствие и безмятежность достопочтенного сборища, ставя членов его ни во что и допекая их своими насмешками. Даже священную особу Николае Веддера не пощадил дерзкий язык этой бешеной фурии, обвинявшей его во всеуслышанье в том, что он потворствует праздным наклонностям ее легкомысленного супруга.
Бедняга Рип был доведен таким образом почти до отчаяния; единственное, что ему оставалось, чтобы избавиться от работы на ферме и брани жены, - это взять в руки ружье и отправиться бродить по лесам. Здесь присаживался он иногда к подножию дерева и делился содержимым своей охотничьей сумки с Волком, к которому испытывал сострадание, как к товарищу по несчастью. "Бедный Волк, - говаривал он в таких случаях, - твоя хозяйка устраивает тебе чертовски собачью жизнь? Ничего, приятель, пока я жив, есть кому за тебя постоять!" Волк помахивал хвостом, грустно смотрел на хозяина, и, если только собаки способны сочувствовать людям, я охотно поверю, что он от всего сердца отвечал Рипу взаимностью.
Как-то в погожий осенний день, совершая вылазку подобного рода, Рип неприметно для себя самого забрался высоко в горы. Он предавался излюбленной им охоте на белок, и безлюдные горы отвечали многократным эхом на его выстрелы. Уже к вечеру, тяжело дыша от усталости, опустился он на зеленый, поросший горной травою бугор у самого края пропасти. Оттуда, сквозь просветы между деревьями, он видел обширную, тянувшуюся на многие мили равнину, покрытую густым лесом. Где-то внизу - там, далеко, далеко, - величаво и безмолвно катил свои воды могучий Гудзон (лишь изредка на его зеркальном лоне можно было заметить отражение багряного облачка или паруса медлительной, как бы застывшей на месте барки), но и самый Гудзон терялся, наконец, в синеве дальних предгорий.
С противоположной стороны перед ним открывалась глубокая, зажатая горами лощина - дикая, пустынная, взъерошенная, - дно которой, заваленное обломками нависших сверху утесов, было едва освещено отсветами лучей заходящего солнца. Рип лежал и задумчиво глядел на эту картину; наступал вечер; горы отбрасывали длинные синие тени, закрывая ими долины. Рип понял, что стемнеет гораздо раньше, чем он успеет достигнуть деревни, и, тяжко вздохнув, представил себе грозную встречу, уготованную ему госпожою ван Винкль.
Вдруг, когда он собрался уже спускаться с горы, до него донесся издали окрик: "Рип ван Винкль! Рип ван Винкль!" Рип взглянул во все стороны, но кругом никого не было, кроме вороны, направлявшей свой одинокий полет через горы. Он решил, что воображение обмануло его, и снова приготовился к спуску, как вдруг услыхал тот же голос, отчетливо прозвучавший в тихом вечернем воздухе: "Рип ван Винкль! Рип ван Винкль!" В то же мгновение Волк ощетинился, зарычал, прижался к хозяину и замер, испуганно смотря вниз. Теперь и Рип проникся какой-то смутной тревогой; он устремил беспокойный взгляд в направлении, подсказанном ему Волком, и, различил, наконец, причудливую фигуру какого-то человека, с усилием взбиравшегося на скалы и сгибавшегося под тяжестью ноши, которую он тащил на спине. Он удивился, встретив человеческое существо в такой пустынной и обычно никем не посещаемой местности, но, решив, что это кто-нибудь из окрестных жителей, нуждающийся в его помощи, поспешил на зов и начал спускаться.
Приблизившись, он еще больше поразился странной наружности незнакомца. Перед ним стоял маленький коренастый старик с густою гривой волос и седой бородой. Одет он был по старинной голландской моде: в суконный камзол, перетянутый у пояса ремнем, и несколько пар штанов, причем верхние, необыкновенно широкие, были украшены сбоку рядами пуговиц, а у колен - бантами. Он тащил на плече изрядный бочонок, очевидно наполненный водкой, и подавал Рипу знаки, прося его приблизиться и помочь. Хотя Рип несколько оробел и не чувствовал особого доверия к незнакомцу, все же он со всегдашней готовностью откликнулся на его просьбу, и вот, помогая друг другу, они стали карабкаться вверх по промоине, представлявшей собой, надо полагать, высохшее русло ручья. Во время подъема Рип не раз слышал глухие удары, напоминавшие раскаты далекого грома. Они доносились, казалось, из глубокого, вытянутого в длину оврага, или, вернее, ущелья между высокими скалами; к нему-то и вела та неровная, усыпанная щебнем тропа, которой они шли. Рип на мгновение остановился и, рассудив, что это, должно быть, отдаленный гул быстротечного грозового ливня, какой часто бывает в горах, тронулся дальше. Пройдя ущелье, они вышли в лощину, похожую на маленький амфитеатр. Ее со всех сторон окружали отвесные скалы, с краев которых свешивались ветви деревьев, так что снизу можно было увидеть лишь клочки лазурного неба или порою яркое вечернее облачко. За все это время ни Рип, ни его спутник не проронили ни слова, и хотя первый ломал себе голову, зачем же тащить бочонок с водкой в дикие, пустынные горы, он так и не решился обратиться за разъяснением к старику, ибо в нем было что-то необыкновенное и непостижимое, внушавшее страх и исключавшее возможность сближения.
Добравшись до амфитеатра, Рип увидел немало достойного удивления. Посредине, на гладкой площадке, компания странных личностей резалась в кегли. На них было причудливое иноземное платье: одни - в кургузых куртках, другие - в камзолах, с длинными ножами у пояса, и почти все в таких же необъятных штанах, какие были на проводнике Рипа. Но и помимо платья все в их наружности было необычайно: у одного - длинная-предлинная борода, широкое лицо и маленькие свиные глазки; лицо другого (на нем был белый колпак, похожий на сахарную голову и украшенный красным петушьим перышком) состояло, казалось, из одного носа. У всех были бороды различной формы и различного цвета. Один из них был, по-видимому, начальником; на этом дюжем пожилом джентльмене с обветренным красным лицом был кафтан с галунами, широкий пояс и кортик, а также шляпа с высокой тульей и перьями, красные чулки и башмаки на высоченнейших каблуках, украшенные спереди пряжками. Вся группа в целом напомнила Рипу картину фламандского живописца в гостиной ван Шейка, деревенского пастора, привезенную из Голландии еще в те времена, когда здесь было основано первое поселение.
Но вот что больше всего поразило Рипа: хотя эти ребята, судя по всему, развлекались от всего сердца, они удерживали на своих лицах суровое выражение и хранили таинственное молчание; никогда еще Рипу не доводилось присутствовать при такой унылой забаве. Кроме стука шаров, который будил в горах громкое эхо, грохотавшее подобно громовым раскатам, ничто не нарушало безмолвия этой сцены.
Когда Рип со своим спутником подошли ближе, эти люди разом прервали игру, и каждый из них уставился на него упорным, как у изваяния, взглядом; их лица были такие странные, такие чужие, такие безжизненные, что у Рипа екнуло сердце и задрожали поджилки. Между тем его спутник стал разливать содержимое бочонка по большим кубкам и знаком показал Рипу, что их следует поднести играющим. Рип повиновался со страхом и дрожью; в глубоком молчании проглотили они напиток и снова возвратились к игре.
Мало-помалу Рип освоился с окружающим. Его страх и тревога прошли. Он осмелился даже - разумеется, лишь тогда, когда никто не глядел в его сторону - отведать напитка и нашел, что по вкусу и запаху это - отменная голландская водка. И так как по натуре своей он был вечно жаждущею душой, его вскоре стало томить искушение, не хлебнуть ли еще разочек. Но поскольку один глоток влечет за собою другие, он прихлебывал себе да прихлебывал, так что сознание его в конце концов затуманилось, голова стала тяжелой и опустилась на грудь, и он погрузился в глубокий сон.
Проснувшись, Рип увидел себя на том же зеленом бугре, с которого он впервые заметил вчерашнего старика из ущелья. Он протер глаза - было яркое, ясное утро. В кустах порхали и чирикали птички; в небе широкими кругами парил орел, подставляя грудь чистому горному ветру. "Неужели, - подумал Рип, - я провел тут ночь напролет?"' Он припомнил все происшедшее с ним перед тем, как он задремал. Странный человек с бочонком голландской водки... котловина в горах... дикий уголок среди скал... унылая партия в кегли... кубок... "Ох, этот кубок, - подумал Рип, - этот проклятый кубок! Как же мне оправдаться перед госпожою ван Винкль?"
Он осмотрелся, разыскивая свое ружье, но, вместо нового, отлично смазанного дробовика, нашел рядом с собою старый кремневый мушкет; ствол был изъеден ржавчиною, замок отвалился, червями источено ложе. Он заподозрил, что давешние суровые и немые гуляки, которых он встретил в горах, сыграли с ним шутку и, напоив водкой, стянули ружье. Волк тоже исчез; впрочем, он мог заблудиться, погнавшись за куропаткою или белкой.
Рип свистнул и кликнул его по имени - все было напрасно. На его свист и крики многократно ответило эхо, собаки же нигде не было.
Он решил еще раз наведаться в те места, где вчера шла игра в кегли; если встретится кто-нибудь из игроков, он потребует с него ружье и собаку. Поднявшись на ноги, чтобы выполнить это намерение, он почувствовал ломоту в суставах и заметил, что ему недостает былой легкости и подвижности.
"Уж эти постели в горах, они, видно, не для меня, - подумал Рип, - и если после такой прогулочки я схвачу ко всему еще ревматизм, попадет же мне от хозяйки ван Винкль!" С трудом спустившись в овраг, он отыскал промоину, по которой вчера вечером поднимался со своим спутником в гору. К его изумлению, по ней катился теперь, перескакивая со скалы на скалу и оглашая овраг ревом и рокотом, бурный горный поток. Рип тем не менее стал карабкаться вверх вдоль его берега, и ему пришлось пробираться сквозь заросли лавра, березняк и лещинник, путаясь и по временам увязая среди густых лоз дикого винограда, который, цепляясь за деревья своими усиками и завитками, соткал на его пути своеобразную сеть.
Наконец добрался он до того места в ущелье, где между утесами должен был открыться проход в амфитеатр, но не обнаружил и следа какого-либо прохода. Скалы вздымались отвесной непреодолимой стеной; сверху легкою полосой перистой пены низвергался поток, стекавший в просторный водоем, глубокий и черный, укутанный тенью растущего вокруг леса. Здесь бедный Рип волей-неволей остановился. Он еще раз свистнул и позвал своего пса, но в ответ донеслось лишь карканье праздных ворон, кружившихся высоко в воздухе над сухим деревом, свисавшим в озаренную солнцем пропасть; вороны, чувствуя себя в безопасности, - еще бы, на такой высоте! - поглядывали насмешливо вниз и потешались, казалось, над замешательством бедного Рипа. Что ж теперь делать? Утро проходило, он испытывал голод; он ведь не завтракал! Его огорчила потеря ружья и собаки, он страшился встречи с женой, но не помирать же ему было с голода в этих горах! Покачав головою, он взвалил на плечо ржавый мушкет и с сердцем, исполненным забот и тревоги, направился восвояси.
Подходя к деревне, Рип повстречал нескольких человек, но среди них кого, кто был бы ему знаком; это несколько удивило, его ибо он думал, что у себя в округе знает всякого встречного и поперечного. Одежда их к тому же была совсем другого покроя, чем тот, к которому он привык. Все они глазели на него с одинаковым удивлением и всякий раз, взглянув на него, неизменно хватались за подбородок. Видя постоянное повторение этого жеста, Рип невольно последовал их примеру и, к своему изумлению, обнаружил, что у него выросла борода длиной в добрый фут!
Он вошел, наконец, в деревню. Ватага незнакомых ребят следовала за ним по пятам; они гикали и указывали пальцами на его белую бороду. Собаки - но и среди них не было ни одной старой знакомой - бросались на него, надрываясь от лая. Да и деревня тоже переменилась - она разрослась и сделалась многолюдней. Перед ним' тянулись ряды домов, которых он прежде не видел, а между тем хорошо известные ему домики исчезли бесследно. Чужие имена на дверях, чужие лица в окнах - все стало чужое. Было от чего потерять голову; Рип начал подумывать, уж не попали ли под власти колдовских чар он сам и весь окружающий мир. Конечно - ив этом не могло быть сомнений - пред ним была родная деревня, которую он покинул только вчера. Там высятся Каатскильские горы, вдалеке серебрится быстрый Гудзон, а вот - те же холмы и долины, которые были тут испокон веков. Рип не на шутку смешался. "Вчерашний кубок, - подумал он, - задурил мне, видимо, голову".
Не без труда нашел он дорогу к своему дому, к которому, кстати сказать, стал подходить с немым страхом, ожидая, что вот-вот раздастся пронзительный голос госпожи ван Винкль. Дом оказался в полном упадке: крыша обвалилась, окна разбиты, двери сорваны с петель. Вокруг дома бродила тощая, полуголодная, похожая на Волка собака. Рип кликнул ее, но она с ворчанием оскалила зубы и удалилась. Это было уж вовсе обидно. "Моя собственная собака, - вздохнул бедный Рип, - и та забыла меня".
Он вошел в дом, который госпожа ван Винкль, надо отдать справедливость, всегда содержала в чистоте и порядке. Дом был пуст, заброшен и явно покинут. Такое запустение заставило его забыть всякий страх пред супругой, и он стал громко звать ее и детей; пустые комнаты на мгновенье огласились звуками его голоса; затем снова воцарилась мертвая тишина.
Рип торопливо вышел из дому и зашагал к своему старому приюту и утешению - деревенскому кабачку; но и кабачок бесследно исчез! На его месте стояла большая покосившаяся деревянная постройка, зияющая широкими окнами; некоторые из них были разбиты и заткнуты старыми шляпами или юбками; над входом в здание красовалась вывеска:

ГОСТИНИЦА "СОЮЗ" ДЖОНАТАНА ДУЛИТЛЯ

Вместо могучего дерева, под сенью которого безмятежно ютился когда-то скромный голландский кабачок, торчал простой голый шест с чем-то вроде красного ночного колпака на самой верхушке. На шесте развевался также флаг с изображением каких-то звезд и полос. Все это было чрезвычайно странно и непонятно. Он разглядел, впрочем, на вывеске, под которой не раз мирно курил свою трубку, румяное лицо короля Георга III, но и тот тоже изменился самым поразительным образом. Красный мундир стал канареечно-голубым; вместо скипетра в руке оказалась шпага; голову венчала треугольная шляпа, и внизу крупными буквами было выведено:

"Генерал Вашингтон".

Как всегда, у дверей толклось много народу, но среди них не было никого, кого бы Рип помнил. Изменился, казалось, даже самый характер людей. Вместо былой невозмутимости и сонного спокойствия во всем проступали деловитость, напористость, суетливость. Рип тщетно искал глазами, где же мудрый Николае Веддер с его широким лицом, двойным подбородком и славною длинною трубкой, взамен праздных речей наделявших своих собеседников густыми клубами табачного дыма, или школьный учитель ван Буммель, пережевывавший содержание старой газеты. Вместо них тощий, желчного вида субъект, карманы которого были битком набиты какими-то объявлениями, шумно разглагольствовал о гражданских правах, о выборах, о членах Конгресса, о свободе, о Бэнкерс-Хилле, о героях 1776 года и о многом другом, так что речь его показалась ошеломленному Рипу каким-то вавилонским смешением языков.
Появление Рипа, его длинная белая борода, ржавый кремневый мушкет, странное платье и целая армия женщин и ребятишек, следовавших за ним по пятам, немедленно привлекали внимание трактирных политиканов. Они обступили его и с великим любопытством стали разглядывать с головы до ног и с ног до головы. Оратор в мгновение ока очутился возле Рипа и, отведя его в сторону, спросил, за кого он будет голосовать. Рип недоуменно уставился на него. Не успел он опомниться, как какой-то низкорослый и юркий маленький человечек дернул его за рукав, поднялся на носки и зашептал ему на ухо: "Кто же вы - федералист, демократ?" Рип и на этот раз не понял ни слова. Вслед за тем почтенный и важный пожилой джентльмен в треуголке с острыми концами пробился к нему сквозь толпу, расталкивая всех и слева и справа локтями, и, остановившись пред Рипом ван Винклем, подбоченился, оперся другою рукой на трость и, проникая как бы в самую душу его своим пристальным взглядом и острием своей треуголки, строго спросил, на каком основании он явился на выборы вооруженным и чего ради привел с собою толпу: уж не намерен ли он поднять в деревне мятеж?
- Помилуйте, джентльмены! - воскликнул Рип, окончательно сбитый с толку. - Я человек бедный и мирный, уроженец здешних мест и верный подданный своего короля, да благословит его бог!
Тут поднялся отчаянный шум:
- Тори! Тори! Шпион! Эмигрант! Держи его! Долой!
Бэнкерс-Хилл - возвышенность близ Бостона, на которой 17 июня 1775 года произошло сражение между жителями американских колоний и английскими войсками. В борьбе за независимость победу одержали повстанцы.
Важный человек в треуголке с превеликим трудом восстановил, наконец, порядок и, придав себе еще больше важности и суровости, еще раз допросил неведомого преступника: зачем он явился сюда и кого он разыскивает? Бедняга Рип стал смиренно доказывать, что ничего худого он не замыслил и явился сюда лишь затем, чтобы повидать кого-нибудь из соседей, обычно собирающихся возле трактира.
- Отлично, но кто же они? Назовите их имена!
Рип задумался на минутку, потом сказал: "Николае Веддер".
Воцарилось молчание; его нарушил какой-то старик, который тонким, визгливым голосом пропищал:
- Николае Веддер? Вот уже восемнадцать лет, как он скончался и отошел в лучший мир. Над его могилой, что на церковном дворе, стоял деревянный крест, который мог бы о нем рассказать, но крест истлел, и теперь от него тоже ничего не осталось.
- Ну, а где же Бром Детчер?
- Ах, этот! Еще в начале войны он отправился в армию; одни утверждают, что он убит при взятии приступом Стони Пойнт, другие - будто он утонул во время бури у Антонова Носа. Не знаю, кто из них прав. Он так и не вернулся назад.
- А где ван Буммель, учитель?
- Он тоже ушел на войну, стал важным генералом и теперь заседает в Конгрессе.
Услышав о переменах, происшедших в родной деревне, и о жестокой судьбе, отнявшей у него старых друзей, и рассудив, что он остался теперь один-одинешенек на всем белом свете, Рип почувствовал, как сердце его сжимается и замирает. К тому же каждый ответ порождал в нем глубокое недоумение, ибо дело шло о больших отрезках времени и о событиях, которые не укладывались в его сознании: война. Конгресс, Стони Пойнт. Он не решился спрашивать о прочих друзьях и вскричал в полном отчаянии:
- Неужели никто не знает тут Рипа ван Винкля?
- Ах, Рип ван Винкль! - раздались голоса в толпе. - Ну еще бы! Вот он, Рип ван Винкль, вот он стоит, прислонившись к дереву.
Рип взглянул в указанном направлении и увидел своего двойника, совершенно такого, каким был он, отправляясь в горы. Это был, по-видимому, такой же ленивец и во всяком случае такой же оборвыш! Бедняга Рип окончательно растерялся. Он усомнился в себе самом: кто же он - Рип ван Винкль или кто-то другой? И пока он стоял в замешательстве, человек в треуголке обратился к нему с вопросом:
- Кто вы и как вас зовут?
- Ты, Господи, веси! - воскликнул Рип, теряя рассудок. - Ведь я вовсе не я... я - кто-то другой... Вот я стою там... нет... это кто-то другой в моей шкуре... Вчера вечером я был настоящий, но я провел эту ночь среди гор, и мне подменили ружье, все переменилось, я переменился, и я не могу сказать, как меня зовут и кто я такой.
Тут присутствующие начали переглядываться, перемигиваться, покачивать головой и многозначительно постукивать себя по лбу. В толпе зашептались о том, что неплохо отнять у старого деда ружье, а не то, пожалуй, он натворит каких-нибудь бед. При одном упоминании о подобной возможности почтенный и важный человек в треуголке поспешно ретировался. В эту решительную минуту молодая миловидная женщина, протолкавшись вперед, подошла взглянуть на седобородого старца. На руках у нее был толстощекий малыш, который при виде Рипа заорал благим матом.
- Молчи, Рип, - вскричала она. - Молчи, дурачок: дедушка тебе худого не сделает.
Имя ребенка, внешность матери, ее голос - все это пробудило в Рипе вереницу далеких воспоминаний.
- Как тебя зовут, милая? - спросил он.
- Джудит Гарденир.
- А как звали твоего отца?
- Его, беднягу, звали Рипом ван Винклем, но вот уже двадцать лет, как он ушел из дому с ружьем на плече, и с той поры о нем ни слуху ни духу. Собака одна вернулась домой, но что сталось с отцом, застрелил ли он сам себя или его захватили индейцы, - никто на это вам не ответит. Я была тогда совсем маленькой девочкой.
Рипу не терпелось выяснить еще одно обстоятельство, и с дрожью в голосе он задал последний вопрос:
- Ну, а где твоя мать?
- Она тоже скончалась; это случилось недавно. У нее лопнула жила - она повздорила с коробейником, что прибыл из Новой Англии.
По крайней мере хоть это известие заключало в себе кое-что утешительное. Бедняга не мог дольше сдерживаться. В одно мгновение и дочь и ребенок оказались в его объятиях.
- Я - твой отец! - вскричал он взволнованно. - Я - Рип ван Винкль, когда-то молодой, а теперь старик Рип ван Винкль! Неужели никто на свете не признает беднягу Рипа ван Винкля?
Все пялили на него глаза. Какая-то маленькая старушка, пошатываясь от слабости, вышла, наконец, из толпы, прикрыла ладонью глаза и, вглядевшись в его лицо, воскликнула:
- Ну, конечно! Это же - Рип ван Винкль, он самый! Добро пожаловать! Где же ты пропадал, старина, в продолжении долгих двадцати лет?
История Рипа была на редкость короткой, ибо целое двадцатилетие пролетело для него, как одна летняя ночь. Окружающие, слушая Рипа, уставились на него и дивились его рассказу; впрочем, нашлись и такие, которые подмигивали друг другу и корчили рожи, а почтенный человек в треуголке, по миновании тревоги возвратившийся к месту происшествия, поджал губы и покачал головой; тут закачались и головы всех собравшихся.
Тогда порешили узнать мнение старого Питера Вандердонка; как раз в этот момент он медленно брел по дороге. Он был потомком историка с тем же именем, оставившего одно из первых описаний этой провинции. Питер был самым старым из местных жителей и знал назубок все примечательные события и преданья округи. Он тотчас же признал Рипа и заявил, что считает его рассказ вполне достоверным. Он заверил присутствующих, что Каатскильские горы, как подтверждает его предок-историк, искони кишели какими-то странными существами; передают, будто Гендрик Гудзон, впервые открывший и исследовавший реку и прилегающий край, раз в двадцать лет обозревает эти места вместе с командой своего "Полумесяца". Таким образом, он постоянно навещает область, бывшую ареною его подвигов, и присматривает бдительным оком за рекою и большим городом, названным его именем. Отцу Питера Вандердонка будто бы удалось однажды увидеть их: призраки были одеты в старинное голландское платье, они играли в кегли в котловине между горами; да и ему самому случилось как-то летом под вечер услышать стук их шаров, похожий на раскаты далекого грома.
В конце концов толпа успокоилась и приступила к более важному делу - к выборам.
Дочь Рипа поселила его у себя. У нее был уютный, хорошо обставленный дом и рослый жизнерадостный муж, в котором Рип узнал одного из тех сорванцов, что забирались во время оно к нему на спину. Что касается сына и наследника Рипа, точной копии своего незадачливого отца, того самого, которого мы видели прислонившимся к дереву, то он работал на ферме у зятя и отличался унаследованной от Рипа старшего склонностью заниматься всем чем угодно, но только не собственным делом.
Рип возобновил свои странствования и былые привычки; он разыскал также старых приятелей, но и они были не те: время не пощадило и их! По этой причине он предпочел друзей из среды юного поколения, любовь которого вскоре снискал.
Свободный от каких бы то ни было домашних обязанностей, достигнув того счастливого возраста, когда человек безнаказанно предается праздности, Рип занял старое место у порога трактира. Его почитали как одного из патриархов деревни и как живую летопись давних, "довоенных времен". Миновало немало дней, прежде чем он вошел в курс местных сплетен и уяснил себе поразительные события, происшедшие за время его многолетнего сна. Много чего пришлось узнать Рипу: узнал он и про войну за независимость, и про свержение ига старой Англии, и, наконец, что он сам превратился из подданного короля Георга III в свободного гражданина Соединенных Штатов. Сказать по правде, Рип плохо разбирался в политике: перемены в жизни государств и империй мало задевали его; ему был известен только один вид деспотизма, под гнетом которого он столь долго страдал, - деспотическое правление юбки. По счастью, этому деспотизму тоже пришел конец; сбросив со своей шеи ярмо супружества и не страшась больше тирании хозяйки ван Винкль, он мог уходить из дому и возвращаться домой, когда пожелает. Всякий раз, однако, при упоминании ее имени он покачивал головою, пожимал плечами и возводил вверх глаза, что с одинаковым правом можно было счесть выражением и покорности своей печальной судьбе и радости по поводу неожиданного освобождения.
Рип рассказывал свою историю каждому новому постояльцу гостиницы мистера Дулитля. Было замечено, что вначале он всякий раз вносил в эту историю кое-что новое, вероятно из-за того, что только недавно пробудился от своих сновидений. Под конец его история отлилась в тот самый рассказ, который я только что воспроизвел, и во всей округе не было мужчины, женщины или ребенка, которые не знали ее наизусть. Иногда, впрочем, выражались сомнения в ее достоверности; кое-кто уверял, что Рип попросту спятил и что его история и есть тот пункт помешательства, который никак не вышибить из его головы. Однако старые голландские поселенцы относятся к ней с полным доверием. И сейчас, услышав в разгар лета под вечер раскаты далекого грома, доносящиеся со стороны Каатскильских гор, они утверждают, что это Гендрик Гудзон и команда его корабля режутся в кегли. И все мужья здешних мест, ощущающие на себе женин башмак, когда им жить становится невмоготу, мечтают о том, чтобы испить забвения из кубка Рипа ван Винкля.
мы уже победили, просто это ещё не так заметно

князь Потёмкин

Аватар користувача
За 3 000 сообщений
 
Повідомлення: 3209
Зареєстрований:
25 червня 2014, 19:39
Бали репутації: 269
Попередження: 1

Re: Рассказы

Повідомлення номер:#20  Повідомлення ricci99 » 18 березня 2016, 11:56

Курт Воннегут Гаррисон Бержерон
В 2081 году все люди, наконец, обрели равенство, и это не было пресловутое равенство перед богом или перед законом - люди стали равны друг другу во всём. Не было больше слишком умных или вызывающе красивых. Никто больше не превосходил соседа ловкостью или силой. Всё дело было в 211, 212 и 213-ых поправках к конституции, которые узаконили равенство, а также в неусыпной бдительности агентов Главного Уравнителя Соединенных Штатов.
Однако, не стоило бы обольщаться, и в обществе поголовного равенства не всё было безоблачно. Например, было довольно трудно привыкнуть к тому, что апрель больше не был весенним месяцем, некоторых это просто сводило с ума. Так получилось, что именно в этот злополучный месяц агенты Главного Уравнителя и забрали четырнадцатилетнего Гаррисона Бержерона у его родителей Джорджа и Хейзел Бержерон.
Что там ни говори, а это было основанием для огорчения. Впрочем, часто вспоминать о сыне Джордж и Хейзел были не в состоянии. Умственные способности Хейзел в точности соответствовали среднему уровню, а это означало, что когда ей требовалось как следует задуматься, у нее в голове как будто что-то обрывалось. Джордж, в принципе, мог бы порассуждать, поскольку его умственные способности оказались выше установленного максимума, но на этот случай у него в ухе постоянно болтался крошечный радиокомпенсатор - таков уж был закон. Этот радиокомпенсатор был настроен на волну правительственного передатчика, который через каждые 20 секунд вгонял в головы тех, кто соображал лучше других, шумы и помехи. По замыслу это должно было помешать Джорджу и подобным ему умникам извлекать выгоду с помощью своих мозгов, лишая их незаслуженного преимущества над другими людьми.
Джордж и Хейзел уставились в телевизор. По щеке Хейзел скатилась слезинка, но что ее вызвало, вспомнить она никак не могла.
По телевизору показывали балерин, исполнявших какой-то танец.
В голове у Джорджа завыло. Мысли его тотчас разбежались, как мелкие хулиганы при виде полицейского.
- Хорошо они станцевали танец, получилось красиво, - сказала Хейзел.
- Что? - переспросил Джордж.
- Я тебе сказала про этот танец. Красиво получилось, - повторила Хейзел.
- Да уж, - согласился Джордж.
Он попытался сосредоточиться на экране. Конечно, никому бы и в голову не пришло сказать, что балерины были уж очень хороши - закон был соблюден, они ни в чем не превосходили других людей. На всякий случай зрители были защищены от грациозных жестов или вызывающей красоты - балерины были обвешаны мешками с дробью, а их лица скрывались под масками. Так что никто не мог почувствовать себя неполноценным уродом.
У Джорджа в голове промелькнуло, что уравнивание, пожалуй, не стоило распространять на танцоров и танцовщиц, но тут его настиг очередной шумовой удар, принятый радиокомпенсатором, и мысли его тотчас разлетелись.
Джордж поморщился. Две из восьми балерин на экране тоже.
Хейзел это заметила. Ее умственные способности в компенсаторе не нуждались, и поэтому ее постоянно разбирало любопытство.
- А сейчас на что это было похоже? - спросила она у мужа.
- Такое впечатление, что кто-то трахнул молотком по молочной бутылке, и она разлетелась вдребезги, - ответил Джордж.
- Вот уж здорово, наверное, каждый раз слышать новые звуки, - с явной завистью сказала Хейзел. - Никогда не заскучаешь.
- Еще бы, - подтвердил Джордж.
- Если бы Главным Уравнителем была я, то кое-что бы изменила, - сказала Хейзел, которая, надо признать, даже внешне была очень похожа на Главного Уравнителя - женщину по имени Диана Мун Глемперс. - Будь я на месте Дианы Мун Глемперс, - продолжала она, - то по воскресеньям бы передавала только колокольный звон. Этим бы я поддерживала религиозность.
- Но тогда бы я, пожалуй, смог думать, - возразил Джордж.
- Я бы передавала его очень громко, вот всё и решилось бы, - предложила Хейзел. - Это не проблема. Думаю, из меня бы получился неплохой Главный Уравнитель.
- Как и из любого другого.
- Уж мне ли не знать, что такое норма.
- Конечно, - кивнул Джордж. Из тумана, заполнявшего его голову, выплыл образ сына, Гаррисона, который сидел в тюрьме как раз за то, что терпеть не мог придерживаться каких-нибудь норм. Но тут в ухе у Джорджа прогремел двадцатипушечный залп, и мысль оборвалась.
- Ух, ты! - воскликнула Хейзел. - Наверное, здорово тебя проняло?
На покрасневших глазах Джорджа выступили слезы, а сам он побелел, не в силах унять охватившую его дрожь. Удар был очень жесток. На экране телевизора две балерины даже свалились на пол и сейчас поднимались, потирая себе виски.
- Ты такой бледный и так скукожился, - огорчилась Хейзел. - Послушай, дорогой, почему бы тебе не прилечь на диван, пусть твой компенсатор немного полежит на подушке? - Она говорила о двадцатикилограммовом мешке с дробью, который, словно огромный замок, висел на шее Джорджа. - Ну-ка, пристрой его сюда - тебе сразу станет легче. Это ничего, что мы с тобой на время станем неравными, я не против.
Джордж взял мешок в руки и оценил его вес.
- Он мне совсем не мешает. Я его уже давно не замечаю. Теперь это как бы часть моего тела.
- У тебя такой усталый вид, ты так осунулся в последнее время, - с жалостью сказала Хейзел. - А давай-ка проделаем в твоем мешке маленькую дырочку и вытащим из него несколько свинцовых шариков.
- Ты что, забыла, за каждый вынутый из мешка шарик - два года тюрьмы да еще штраф две тысячи долларов, - возразил Джордж. - На такой обмен согласится только сумасшедший.
- Но я же не говорю о работе, - пояснила Хейзел. - Я хочу, чтобы ты мог вынимать несколько шариков, когда находишься дома. Ведь здесь-то ты ни с кем не соревнуешься, правда ведь? Здесь ты просто отдыхаешь.
- Предположим, что я бы попытался схитрить подобным образом, - сказал Джордж. - Разве ты не понимаешь, к чему бы это привело? Другие люди сделали бы то же самое. И мы тотчас бы вернулись назад, в те мрачные времена, когда люди изнемогали под бременем постоянной зверской конкуренция. Ты этого хочешь?
- Ну что ты! - испугалась Хейзел.
- Каждый должен понимать, к чему приводят заигрывания с законом. Они подвергают опасности всё общество.
Даже если бы Хейзел не знала ответа, Джордж уже не смог бы ей больше помочь - гудок сирены прошил его череп насквозь.
- Оно бы сразу развалилось, - неуверенно ответила Хейзел.
- Что развалилось? - тупо переспросил Джордж.
- Общество, - растерянно сказала Хейзел. - Я тебя, наверное, не поняла.
- А кто его знает? - сказал Джордж невпопад.
Неожиданно трансляцию балета прервали. Поступило важное сообщение. Диктор был крайне возбужден. К тому же у него, как и у всех остальных дикторов, был серьезный дефект речи. Минуты две никак нельзя было понять, что он хочет сказать. Ему так и не удалось выдавить из себя хотя бы: "Леди и джентельмены". Наконец, осознав, что охватившее его волнение он побороть не в силах, диктор протянул листок с сообщением одной из балерин.
- Какой же он молодец, - похвалила диктора Хейзел. - Он старался, а это главное. Бог не дал ему таланта, но он, несмотря на это попробовал. Я бы на месте его начальников за такое отношение к порученному делу повысила ему зарплату.
- Леди и джентльмены! - начала читать балерина.
Наверное, она была необычайно красива, потому что лицо ее скрывала отвратительнейшая маска. Без сомнения, она была к тому же и самой грациозной из танцовщиц и самой сильной физически, потому что ее мешки-компенсаторы сгодились бы и девяностокилограммовому мужчине.
Ей пришлось извиниться за свой нежный, теплый, мелодичный голос - выступать с таким голосом по телевидению было просто нечестно. Она стала читать снова, стараясь, чтобы получилось как можно хуже.
- Из спецучреждения сбежал Гаррисон Бержерон, четырнадцати лет, - прочитала она, проглатывая концы слов. - Он содержался под следствием по подозрению в организации антиправительственного заговора. Он обладает редким умом и огромной физической силой, в связи с чем уравновешивающее воздействие компенсаторов на него ограничено. Чрезвычайно опасен.
На экране появилась фотография Гаррисона Бержерона - сначала вверх ногами, потом боком, снова вверх ногами и, наконец, как надо. На фотографии, сделанной в полиции, Гаррисон был снят во весь рост на фоне метрической сетки, так что сразу было видно, что его рост превышает два метра.
Гаррисон был весь обвешан металлическими болванками и брезентовыми мешками с дробью. Таких тяжелых компенсаторов не носил больше никто. Гаррисон развивался так быстро, что подчиненные Главного Уравнителя просто не успевали изобретать для него новые ограничители. Например, вместо маленького радиокомпенсатора для ограничения умственных способностей ему приходилось носить огромные наушники. На глазах у него были необычайно сильные очки, которые, по замыслу уравнителей, должны были не только значительно ослабить его зрение, но и вызывать страшную головную боль.
Бросалось в глаза, что металлические доспехи болтались на Гаррисоне крайне неаккуратно. Обычно компенсаторы для сильных людей изготовлялись исключительно расчетливо и располагались симметрично. Гаррисон же был похож на ходячий склад металлолома.
Черты лица Гаррисона, без сомнения, также нуждались в компенсации. По приказу Главного Уравнителя ему приходилось носить на носу красную резиновую блямбу, сбривать брови и закрашивать некоторые зубы в черный цвет, превращая ровный ряд в кривую редкую изгородь.
- Если вы встретите этого человека, - читала балерина, - не смейте, повторяю, не смейте, заговаривать с ним.
Вдруг раздался ужасный грохот - кто-то выломал дверь. Раздался вопль изумления и ужаса. Фотография Гаррисона Бержерона на телевизионном экране несколько раз подпрыгнула, словно в студии началось землетрясение.
Джордж Бержерон сразу же догадался, что вызвало этот внезапный катаклизм, и в этом не было ничего удивительного - его собственный дом не раз отплясывал под эту грохочущую мелодию.
- Боже мой! - произнес Джордж. - Да ведь это же Гаррисон!
Впрочем, эта мысль, не успев всерьез укорениться в сознании Джорджа, тут же вылетела прочь - в голове его завизжали тормоза автомобиля. Когда Джордж смог открыть глаза, фотография Гаррисона уже исчезла. Ее место на экране занял настоящий, живой Гаррисон.
Он стоял посреди студии, огромный, по-клоунски неуклюжий, грохочущий металлом. В руке он держал ручку с корнем вырванную из входной двери. Перед ним, сжавшись от страха, на коленях стояли балерины, музыканты, дикторы и работники студии.
- Я ваш император! - провозгласил Гаррисон. - Вы слышите? Я ваш император! Вы все должны беспрекословно мне подчиняться!
Он топнул ногой, и студия затряслась.
- Посмотрите на меня, - выкрикнул Гаррисон. - Я скован железом, изуродован и измучен, но все равно сильнее и могущественнее любого самого выдающегося правителя прошлого. А теперь трепещите, вот я какой на самом деле!
Легко, словно бумажную ленточку, Гаррисон разорвал ремни, на которых висели его доспехи-компенсаторы. А ведь эти ремни должны были выдерживать груз в две с половиной тонны!
Тррах! Груда металла рухнула на пол.
Гаррисон просунул большие пальцы рук под замок компенсатора мозговой деятельности. Дужка замка треснула, как ванильный сухарь. Гаррисон с силой швырнул в стену свои наушники и очки, и они разлетелись вдребезги.
Затем он сорвал с носа резиновую блямбу, и перед изумленными зрителями предстал человек, которого испугался бы сам бог-громовержец.
- Настало время выбрать себе императрицу! - объявил Гаррисон, оглядывая коленопреклоненную толпу. - Первая, кто осмелится встать на ноги, получит потрясающего супруга и трон!
После минутной паузы поднялась балерина, читавшая сообщение. Она трепетала.
С величайшей учтивостью Гаррисон извлек из ее уха маленький радиокомпенсатор и освободил ее от тяжелых мешков. Потом сорвал с ее лица маску. Девушка была потрясающе красива.
- А сейчас, - сказал Гаррисон, подхватив ее под руку, - мы вам покажем, что такое настоящий танец. Музыка! - приказал он.
Музыканты поспешно бросились к своим инструментам. Гаррисон сорвал с них компенсаторы.
- Постарайтесь показать всё, на что вы способны, - потребовал он, - и я сделаю вас баронами, герцогами и графами.
Заиграла музыка. Сначала инструменты звучали как обычно фальшиво и неумело. Тогда Гаррисон вытащил двух музыкантов из кресел и начал размахивать ими, как дирижерскими палочками. Он напел мелодию, которую хотел услышать, настраивая оркестр. После чего вернул музыкантов в их кресла.
Вновь заиграла музыка, на этот раз оркестр зазвучал гораздо лучше.
Сначала Гаррисон и его императрица внимательно вслушивались в музыку, словно пытаясь подогнать под ее ритм биение собственных сердец.
И вот они замерли на кончиках пальцев.
Гаррисон обхватил тонкую талию девушки своими огромными руками, помогая ей проникнуться чувством невесомости.
И вдруг, словно подброшенные волной красоты и грации, вопреки всем физическим законам, они поднялись вверх! Гравитация была посрамлена.
Они кружились, вертелись, вращались, выделывали потрясающие фигуры и пируэты.
Они прыгали, как олени на луне.
Высота студии была не менее десяти метров, но с каждым прыжком они всё ближе и ближе приближались к потолку.
Можно было подумать, что они хотят коснуться его губами.
И вот им это удалось.
При помощи любви и непреодолимого желания они победили притяжение, на мгновение повисли в воздухе, в десяти сантиметрах от потолка, и подарили друг другу долгий-долгий поцелуй.
И именно в этот момент в студию вошла Диана Мун Глемперс, Главный Уравнитель. В руках она держала двустволку десятого калибра. Без промедления она дважды нажала на курок, и император с императрицей встретили свою смерть, так и не долетев до пола.
Диана Мун Глемперс перезарядила ружье и направила его на музыкантов.
- А ну-ка, надеть свои компенсаторы. Даю вам десять секунд.
В этот момент у Бержеронов что-то произошло с телевизором - пропало изображение. Хейзел повернулась к мужу, чтобы выяснить, в чем дело, но Джордж ушел на кухню за пивом.
Когда Джордж вернулся в комнату с банкой в руках, его накрыл очередной радиосигнал, он остановился и подождал, пока его голова не пришла в норму. После чего он сел на диван.
- Ты всплакнула? - спросил он.
- Немного, - ответила она.
- Что-то случилось? - спросил он.
- Не могу сказать точно, - ответила она. - Наверное, это по телевизору показывали что-то очень грустное.
- Что именно? - спросил Джордж.
- У меня в голове всё перепуталось, - ответила она.
- Не нужно думать о грустном, - посоветовал он.
- А я и не думаю, - ответила Хейзел.
- Молодец, - похвалил Джордж. И тут его опять перекосило - несколько секунд в его голове работал отбойный молоток.
- Ого! Наверное, тебя как следует прихватило, - посочувствовала Хейзел.
- Что ты сказала? Повтори, - пробормотал Джордж.
- Ого! - повторила Хейзел. - Наверное, тебя как следует прихватило.

ricci99

Аватар користувача
За 1 000 сообщений
 
Повідомлення: 1034
Зареєстрований:
29 березня 2011, 21:49
Бали репутації: 282
Имеет доступ в закрытый раздел ''Закрытый клуб'' Имеет доступ в закрытый раздел ''Политика''

Розділ Статистика

Повернутись до Пикник